Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Кроме юродства, ему теперь все кажется злом. Он ругает себя за время, ушедшее на изучение церковных наук. Называет годы в Духовной академии бесцельно и бессмысленно растраченными, именно академию он винит в том, что никак не может опроститься. У него сделалось прямо манией и самому опроститься и вообще опростить, упростить жизнь, разом избавиться от того, что он называет суемудрием. Именно в нем он видит и главный грех, и главную преграду, не дающую человеку приблизиться к Господу.

Вот такая у нас жизнь, остальное расскажет Лена. Что у тебя, как Ксюша, есть ли новости от Коли? Очень жду Лену обратно с твоим письмом. Еще раз прошу, постарайся устроить ее получше. Мы Лене многим обязаны.

Катя".

Колю очень смущала неканоничность некоторых комментариев к Писанию, что приходили ему в голову. Когда-то, когда они еще вместе с Федором учились на историко-филологическом факультете Московского университета и оба, влюбленные в приват-доцента Серегина, собирались делать у него диссертацию; случалось, что Колины идеи становились и для Федора немалым соблазном, но они же его и отталкивали. Сам он больше тяготел к церковности, к литургии, и слишком новые построения не могли его не пугать.

Тут, кстати, прямая параллель с собственными Колиными словами, что Господь, наставляя человека в добре, всегда боится напугать, разрушить его хотя бы пониманием, до какой степени он, человек, был и остается непоправимо греховен.

Сейчас Коля день за днем, идя по стране, добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал.

Каждый его шаг был частью этого длинного, пожалуй, что и бесконечного пути, у которого, тем не менее, были и цель, и смысл. Он редко шел прямо, так же прихотливо было то, что приходило ему в голову, но надо отметить, что, идя во Владивосток, он куда настойчивее, чем раньше, стремился свести свое понимание Библии в некую систему. По-прежнему, как и в студенческие годы, ему не хватало школы, все шло всплесками, прежняя мысль часто рвалась, он еще не успевал ее до конца додумать, найти ей место, а уже возникала новая, и он видел, что и она нужна, и она закрывает пустоту, лакуну.

Как я тебе, Аня, уже говорил, настоящим адресатом Колиных писем была не Ната, а Федор; с юности разговаривая с братом, что-то ему рассказывая, Коля, видя неудовольствие Федора, его огорчение, всякий раз находил другой, не столь агрессивный поворот. Раньше было грубо и жестко, он резал по живому, а тут сказанное смягчал, делал теплее и видел, что теперь Федор, хоть и не без борьбы, многое может принять. Наверное, лет до тридцати Федор в его глазах рос и рос, сам же он лишь умалялся. Собственные комментарии нередко казались ему словоблудием, вещью с начала и до конца греховной и, конечно, ни в какое сравнение не шедшей с молитвой, тем прямым общением с Богом, которое было по-настоящему дано Федору и совсем не дано ему, Коле. То есть Колина неспособность к молитве - они оба ее сознавали - была компенсирована неким суррогатом, вот таким умственным пониманием, чего Господь хочет от человека. Подобный путь тоже был, но он был непрям: вероятность ошибки, вероятность уклонения в ересь здесь увеличивалась. Или даже была неизбежна. Спасал Колю Федор. По его лицу, глазам, репликам Коля сразу видел, нет ли в том, что он говорит, плохого, если же есть - пока не поздно, бежал оттуда, не оглядываясь.

Из Кириловки Коля писал Нате: "Я леплю сосуд - избранный народ, склеиваю осколки, замазываю трещины, чтобы он не тек и святость из него не сочилась, а наполнять его придется Федору". Однажды еще пышнее: "Я иду из Москвы во Владивосток, а Федор по лагерям и психушкам - в Небесный Иерусалим".

Кстати, вопреки убеждению Коли, Федор никогда не сожалел, что брат отказался от пострига. Он понимал, что хорошим монахом Коле не быть. Вообще, он другой человек, и для его души уход из мира полезен не будет. Монашество Колю могло лишь сломать, и не потому, что он был плохой человек или плохой христианин. Отцы церкви не раз повторяли, что иноческая жизнь не для каждого, решая идти в монастырь, принимать постриг или нет, ты должен ясно сознавать, годишься ли ты для нее. Но в юности Коля о подобных вещах не задумывался, он просто тянулся за братом. Незадолго до назначенного срока, когда Федора рядом не было, он все же свернул, но и после Ходынки был убежден, что для брата он предатель.

Колин взгляд на Священное писание складывался постепенно и медленно, но сейчас, когда он шел, стал неправдоподобно быстро достраиваться до целого. К сожалению, многое в получавшемся его не радовало. Во-первых, он видел, что шаг за шагом сильнее отступает от канона. Ему никогда не был близок взгляд, отказывающийся понимать буквально ряд сложных мест Писания, видящий в них или аллегорию, или антропоморфизмы. Еврейская точка зрения, считавшая Пятикнижье Моисеево точнейшим планом, по которому Господом создавалась Вселенная, все живое в ней и все мертвое до последнего камня, была ему, пожалуй, ближе, но и с ней полностью согласен он не был. В дороге ему пришла в голову мысль, что, отвергая канон, во всяком случае, отвергая его как некую навечно данную данность, он тем самым его оправдывает. Он давно думал, что то, что Бог говорит людям и что Он от них требует, - неизбежно компромисс между абсолютным добром и страхом разрушить человека, разрушить то, что в нем уже своего выстроилось. Страхом перед насилием, перед отказом от человеческой свободы воли. Добро - разрушитель зла, что есть в человеке, но когда зло в нем срослось с добром, оно - разрушитель и для добра, которое тоже есть. И вот канон - компромисс между тем, что хочет от человека Господь, и тем, что может, на что человек способен прямо сегодня. Остальное хуже, человеку большего не выдержать.

Поиск абсолютной истины - часто зло. Явное свидетельство - бесконечные усобицы первых веков христианства. Вот первое, что он хотел сказать Федору, и он верил, ставил на то, что Федор, здесь с ним согласившись, примет и идущее ниже. В письмах к жене много о мере, которую Господь, отчаявшись в человеке, осознав, насколько он зол и заматерел во зле, нарушает чудом. Чудом Бог говорит: или человек наконец поймет то, что не понять просто немыслимо, и хоть немного, но исправится, или - все. Он от человека уходит, оставляет со злом один на один.

Коля писал о почти полной несвободе Господа в отношении человека, начало которой в грехопадении Адама, и о творимых Им чудесах - повторяющихся попытках выйти за ее пределы. Но ведь человек может быть спасен, лишь пройдя собственный медленный, непрямой человеческий путь. Спасение чудом означает, что спасен будет не человек, под влиянием чуда меняется сама человеческая природа. И Господь сдерживает себя, творит чудеса только ради тех, в ком уже есть готовность отторгнуть зло. В ком оно не сросшееся с добром, и отторжение его возможно.

Хороший пример поиска абсолютной истины - Феогност, ушедший в юродивые, потому что к служению, которое было нужно в России после революции, он готов не был. Он не чувствовал меру компромисса, меру уступок, не чувствовал, не умел ее чувствовать и стал ошибаться. Он любил церковь, знал, что главное сохранить литургию, и на день не дать прерваться молитве, но, однажды запутавшись, решил, что, будучи епископом, он делу во вред. Это была все та же задача приспособления церкви к реальной жизни - тонкие мостки, по которым она должна была пройти и уцелеть, остаться Христовой Церковью.

Из Сибири Коля писал в Москву:

"Натуша, дорогая, любимая моя женушка! Я уже вторые сутки в Норске, маленьком городке в ста километрах восточнее Новосибирска. Новосибирск я обошел стороной, в больших городах мне делать нечего, там я себя чувствую чужим и никому не нужным, вот и стараюсь их обогнуть. Шел я последнее время ходко до Владивостока, а значит, и до того, как тебя увижу, осталось меньше половины пути. Конец еще не различить, но что он ближе - ясно. Взяв такой аллюр, я, даже когда понял, что заболеваю, не остановился, продолжал идти, надеялся, что обойдется. Увы, не вышло.

Сейчас у меня то жар, то лихорадка, лежу в лежку, правда, устроен я очень хорошо, меня к себе в дом зазвал словесник местной школы Порфирий Валентинович Грушин, человек милейший и внимательный ко мне до крайности. Болею на настоящей панцирной кровати, на чистом белье, в общем, обихожен и приголублен. И все же было бы куда лучше, если бы я шел.

Чувствую я себя временами погано, особенно по вечерам и ночью, а утром и днем - ничего. Голова чистая, температура почти нормальная, и думается хорошо. Многое, о чем я год и два назад писал, за пять дней безостановочного лежания мне самому стало понятнее. Не знаю, как тебе, но я думаю, что правда в том, что идет ниже, есть".

Дальше, Аня, под одной датой идут три, между собой тесно связанных объемистых письма. В каждом новые Колины комментарии к Священному Писанию. Начинает он для себя традиционно - с Каина и Авеля. Ходынка давно в прошлом, однако страх, что она могла закончиться братоубийством, не оставляет его. И это не страх убить Феогноста, тот ему безразличен, а именно страх убить брата. Похоже, и вся Колина идея убедить народ вычеркнуть из памяти, забыть, замазать Гражданскую войну - тоже отсюда.