В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

— То есть, ваше пр — во, они ходили и били нѣмцевъ нагайками. Ихъ было полтораста человѣкъ въ то время, а насъ двадцать пять.

— Что дѣлать, мой милый: «съ волками жить — по-волчьи выть».

Тонъ куратора, при всемъ своемъ спокойствіи, началъ раздражать Телепнева.

— Русскіе студенты, — заговорилъ онъ опять: — были выгнаны изъ академической муссы, лишены всѣхъ правъ гражданства въ студенческомъ мірѣ, потому что никто изъ буршей не даетъ имъ, въ случаѣ обиды, никакого удовлетворенія. Наконецъ то, что случилось сегодня…

— Да, я знаю, — прервалъ кураторъ: — но этотъ студентъ, какъ его фамилія?…

— Севрюгинъ, — подсказалъ Ваничка сердитымъ голосомъ.

Ну да, этотъ Севрюгинъ, онъ самъ виноватъ.

— Можетъ быть и виноватъ, ваше пр—во, — прервалъ его Телепневъ. — Но какъ же оправдать поступокъ нѣмцевъ, которые нападаютъ на безоружнаго въ числѣ двадцати человѣкъ, среди бѣла дня и бьютъ его.

— Севрюгинъ будетъ исключенъ, а по этому дѣлу начнется слѣдствіе.

— Мы все-таки сочли долгомъ заявить все это вашему пр — ву. Мы ничѣмъ не защипаны, и нельзя поручиться, чтобы каждый день не было такихъ грязныхъ столкновеній, какъ сегодня.

— Что же вы отъ меня хотите, господа? — спросилъ кураторъ, высоко поднимая свой голый черепъ. — Хотите, чтобъ я исключилъ нѣсколько человѣкъ нѣмцевъ? Пожалуй, это можно сдѣлать. Но какой же будетъ изъ этого толкъ? Раздраженіе противъ васъ во сто разъ усилится. Если вы не на столько сильны, чтобъ отстоять свои требованія — вамъ остается одно: избѣгать столкновеній. Я и говорилъ сегодня шаржиртерамъ, что ни одна выходка не останется безнаказанной. А больше тутъ нечего дѣлать.

— Но, помилуйте, — закричалъ Ваничка, задвигавшись на своемъ стулѣ: — вѣдь это унизительное положеніе. Мы какъ паріи какіе-нибудь, насъ могутъ бить походя!

— Бить васъ не будутъ, мой милый, успокойтесь. А на все, что я здѣсь отъ васъ слышалъ, господа, я въ заключеніе скажу вамъ слѣдующее: если-бъ я былъ въ Римѣ и стоялъ въ толпѣ на площади въ тотъ моментъ, когда папа выходитъ на балконъ и благословляетъ ее: не упади я на колѣна — толпа растерзала бы меня.

«Аудіенція, значитъ, кончена», подумалъ Телепневъ и приподнимаясь сказалъ:

— Имѣю честь кланяться, ваше пр—во.

Ваничка вскочилъ, всталъ опять въ позицію и, махнувъ шляпой въ бокъ, повторилъ за Телепневымъ:

— Честь имѣю кланяться, ваше пр—во, — и раскланялся по всѣмъ правиламъ.

— Прощайте, господа, — кротко отвѣтилъ старичекъ, и уткнулъ свой голый черепъ въ бумагу.

— Это чортъ знаетъ что такое, — заплевался Ваничка, проходя по залѣ. — Денной разбой. Іезуитскяя философія!!…

— Полно, Ваничка, орать, — удерживалъ его Телепневъ: — нечего, братъ, тутъ хорохориться. Въ сущности, онъ дѣло говорилъ.

— Да развѣ мы безъ него этого не знали? Приходили-то мы зачѣмъ же, скажи на милость, а? чтобъ онъ намъ дураковъ загнулъ?

— Нѣтъ, не затѣмъ. Мы свое дѣло сдѣлали, а тамъ ужь онъ себѣ мотай на усъ и сдерживай неистовства буршей.

— Держи карманъ, станетъ онъ сдерживать. Вотъ теперь Христіана Ивановича побили, такъ и будетъ все шито да крыто. Ни одной канальи не исключатъ.

Краснорѣчіе Ванички не имѣло предѣловъ. Всю дорогу на квартиру Телепнева онъ болталъ безъ умолку и обзывалъ нѣмцевъ разными ругательными словами. А въ это время около квартиры желтаго все еще стояла толпа, но уже значительно порѣже. Педелямъ подъ предводительствомъ оберъ-педеля, удалось, наконецъ, пробиться къ воротамъ, стать около нихъ и начать свои полицейскія мѣры противъ незаконнаго скопища. Когда улица была очищена, оберъ-педель съ помощниками вошелъ въ квартиру, взялъ Севрюгина и отвелъ его подъ прикрытіемъ въ университетскій карцеръ.

Въ тотъ же вечеръ состоялась резолюція куратора, по которой студентъ Севрюгинъ подвергнулся наказанію relegatio, т. е. полному исключенію: «wegen thatsächlich verübten Frechheit», какъ значилось въ кураторской бумагѣ, которую сейчасъ же выставили въ университетскихъ сѣняхъ.

Телепневъ передалъ собранію отвѣтъ куратора. Всѣ повѣсили носы. О дѣлѣ Христіана Иваныча рѣшили однакожь хлопотать. Онъ могъ по имени назвать всѣхъ почти буршей, вдобавокъ педеля видѣли побоище и могли также засвидѣтельствовать.

Къ концу совѣщанія растерзанный филистръ привелъ трехъ польскихъ представителей. Они повели себя точно такъ же, какъ въ первый разъ, когда ихъ призывали бурсаки.

— Да вѣдь что ты хочешь съ бурсаками, съ ними пива не сваришь, — говорилъ Палей Телепневу. — Нѣтъ, ужь ты себѣ какъ тамъ ни благодушествуй, а выходитъ по пословицѣ: «что пнемъ сову, что сову о пень». Они отрѣзанный ломоть, и нѣжничать съ ними глупо.

Ваничка хлопоталъ о вооруженіи, а бурсаки хоть и ругали нѣмцевъ на разные лады, но зарубили себѣ на носу слова куратора и не хотѣли больше лѣзть на воинственныя столкновенія.

XV.

Темира ожидала Телепнева и слышала, какъ онъ пріѣхалъ, но нарочно не вышла къ нему. Когда Юлія Александровна вечеромъ сидѣла въ ея рабочей комнатѣ, Темира то и дѣло прислушивалась и даже раза два подошла къ окну.

— Кто нынче былъ предъ обѣдомъ у насъ, maman? — спросила Темира, разсѣянно слушая мать, которая читала ей что-то по-англійски.

— М-г Телепневъ былъ.

— Былъ?

— Да, я его просила обѣдать. Онъ вѣрно будетъ завтра или послезавтра. Молодой человѣкъ съ очень хорошимъ сердцемъ, — заключила Юлія Александровна и посмотрѣла на дочь.

Темира ничего не отвѣчала. Хотѣлось ей спросить — а не пріѣдетъ ли онъ сегодня вечеромъ? — но она удержалась.

Иванъ Павловичъ оставилъ ее въ покоѣ. Нина Александровна только язвительно улыбалась, но не пилила ее больше. Весь вечеръ прошелъ спокойно. Больной хотя и корячился, но не кричалъ и не придирался.

Вечеромъ Темира распрощалась съ матерью рано, не дождавшись пріѣзда Телепнева. Ей стыдно было вспомнить о вчерашней сценѣ, она упрекала себя въ страшномъ малодушіи и заподозрила опять Телепнева въ желаніи порисоваться и вызвать ее на сердечныя изліянія. Такъ колобродилъ умъ молодой дѣвушки, но въ сердцѣ шевелилось нѣчто иное.

Когда она въ кровати взяла карандашъ и записную книжечку, то рука что-то не очень легко начала писать рѣзкія фразы о Телепневѣ. Въ Nota Bene стояло даже:

«Я, можетъ быть, и ошибаюсь. Но какъ онъ смѣлъ воспользоваться минутой моей слабости. Это дурно, гадко. Я ему не прощу… Неужели мы непремѣнно должны изливаться передъ людьми, если они разъ безцеремонно заговорили съ нами. Кто поручится, что въ нихъ не простое любопытство, а вовсе не симпатія къ намъ… Его поразили мои слова, когда я вышла во второй разъ. Но мнѣ противна всякая сладость. Вы скажете человѣку одно искреннее слово, и онъ уже считаетъ себя въ правѣ требовать отъ васъ постоянныхъ нѣжностей».

Черезъ нѣсколько строчекъ стояло:

«Въ домѣ у насъ какъ-будто притихло, но въ сущности то же самое. Все такъ же гадко и оскорбительно. Я