В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

Вскоре все гости, кроме Арбатова и Налетова, разошлись. Во время чая человек доложил Нениле Павловне, что пришел Яков Иваныч Орлов.

- А! Яков Иваныч! - воскликнула Ненила Павловна. - Проси. Добрейший человек!.. Несколько лет назад он оказал мне услугу… Редкое бескорыстие!.. - прибавила она почти про себя, с чувством.

- Яков Иваныч! - сказал Арбатов, вставая из-за рояля. - Это тот славный старик, который хлопочет теперь по моим делам? Удивительный чудак!

- Тсс! - произнесла Ненила Павловна, указывая глазами на дверь, в которую входил Яков Иваныч.

Яков Иваныч вошел довольно свободно, неловко раскланялся и поместился по приглашению Ненилы Павловны в покойное кресло. Но на душе у него, как видно, было не совсем покойно. Он переминался, пока не заговорил.

- Я к вам по поручению Анны Федоровны, - сказал он, откашлянув так, как будто у него что в горле засело, - вот письмо от нее.

Он подал Нениле Павловне неуклюжий конверт с огромной лепешкой сургуча на середине.

Пока Ненила Павловна читала письмо, Арбатов заговорил с Яковом Иванычем дружески и радушно.

- Ах, Боже мой, как я рада! - воскликнула Ненила Павловна, складывая письмо. - Анна Федоровна не могла мне оказать большой чести, как позволив своей Маше погостить у меня. А я еще как виновата перед ней: сколько времени не была у нее, все собираюсь. Зимой меня в городе не было… Очень, очень рада! у меня за Машу не раз сердце болело; в самом деле, девочка людей не видала, понятия о жизни не имеет.

- Что это за Маша? - спросил Арбатов.

- Дочь помещицы Граниловой, - отвечал Яков Иваныч.

- Это вы не для нее ли брали у него книг? - спросил Налетов. - Что она, хорошень-кая?

Яков Иваныч посмотрел на него так, как будто съесть хотел.

- Хоть бы и для нее, так вам что за дело? - проворчал он.

- Как что за дело! если она умненькая да еще хорошенькая.

- Не про вас только, - проворчал старик про себя.

- Миленькая, миленькая! - воскликнула Ненила Павловна, - рожица такая умненькая, выразительная. Ах, как я за нее рада! Мы ее разовьем. Вы, господа, помогайте вашим умом. Для женщины много значит общество образованных мужчин.

- Уж вы, Ненила Павловна, сами потрудитесь, - сказал Яков Иваныч.

- Да уж вы будьте покойны за вашу любимицу: ей у меня будет приятно. Вот девушка, господа, - продолжала она, - решительно свету, людей порядочных не видела; до семнадцати лет в такой глуши просидела. Мать не позаботилась дать ей никакого образования. А миленькая, очень миленькая девочка!

- Тем лучше: свежая натура, - сказал Налетов. - Мы ее эманципируем, волочиться за ней станем.

- Она еще дитя, - сказал Яков Иваныч слегка дрожащим голосом, - над ней еще ангелы носятся.

- А вы хотели бы ее молодую жизнь в склянку закупорить? Не бойтесь, хорошая натура чутьем отыщет дорогу… Она дитя, говорите вы? тем скорей ей надо расти; дитей всю жизнь оставаться невозможно, да и в семнадцать лет глупо. В эти годы замуж выходят, а не в куклы играют.

- Ну, уж вы пойдете! - сказала с улыбкой Налетову Ненила Павловна. - Напугаете вы Якова Иваныча. Беда мне. Вы не знаете, как горячо любит он Машу. Умирающий отец ее просил его беречь ее…

Налетов с участием взглянул на Якова Иваныча.

- Если понадобятся книги, то моя походная библиотека к вашим услугам, - сказал Арбатов Нениле Павловне своим мягким, звучным голосом. - Я не знал, что у Якова Иваныча есть такая нежная привязанность, - прибавил он. - Что вы мало у меня книг взяли?

- Я боюсь и читать-то ей давать, - отвечал Яков Иваныч, - нынешние книги голову мутят. Да уж она пристала ко мне - привези да привези… Ненила Павловна! - обратился он к хозяйке, пользуясь случаем, когда Арбатов и Налетов отошли в глубину комнаты, - Анна Федоровна приказала вас просить, чтоб Машеньку в очень-то большой здешний свет не показывать: она непривычна, сконфузится, еще на смех поднимут. А так, понемножку ее приучать; ей все будет внимательно. Вот по городу прокатить, на гулянье взглянуть…

- О, будьте спокойны! я это очень понимаю.

- Если будут какие расходы, - там платьице лишнее сшить - вы Анне Федоровне не пишите, а отнеситесь ко мне, так чтобы это было между нами.

- О, добрейший, добрейший человек! - воскликнула Ненила Павловна. - Я вас понимаю! Будьте покойны, говорю вам.

Прощаясь, Яков Иваныч крепко поцеловал руку у Ненилы Павловны, а Ненила Павловна, оставшись одна, долго с приятностью мечтала о новой заботе в ее жизни и строила целые романы насчет Машенькиной будущности, которую горела нетерпением устроить как можно лучше и счастливее.

Маша знала, что ее мать придумала для нее развлечение; это как-то странно на нее подействовало; на нее напала робость, и ей стало еще скучнее с тех пор, как она потеряла право жаловаться. Ей вдруг показалось, что гощенье, устроенное у Ненилы Павловны, было далеко не то, к чему она так безотчетно и страстно стремилась, чего она сама не могла угадать и определить…

Анна Федоровна была знакома еще с матерью Ненилы Павловны, провожала последнюю к венцу, будучи еще сама в девицах, уже очень перезрелых, - провожала, безнадежно вздыхая, глядя на подвенеч-ный наряд хорошенькой невесты, не предугадывая, что сама выйдет замуж в тот же год.

Ненила Павловна производила на Машу приятное впечатление своим простым и ласковым обращением. Она при ней не робела и всегда радовалась ее короткому и редкому появлению. Ненила Павловна обещалась через Якова Иваныча сама приехать за Машей, и Маша каждый день проводила в каком-то лихорадочном ожидании. Она стала меньше углубляться в себя и невольно старалась рассеяться внешностью. Она вдруг стихла и опала. Машу томило одиночество. Ей противно было жужжанье мух, ее раздражал кашель матери, раздававшийся из другой комнаты.

- Да что Матрешка, до сих пор все больна? - спросила Анна Федоровна Аграфену, подававшую самовар.

- Видно, больна еще, сударыня, - отвечала та с особенным выражением в голосе.

- Да что у нее за болезнь такая? Принимала ли она лекарство, что я послала?

- От таких болезней лекарствами не вылечишь.

- Да ты что загадками-то говоришь? что рожи-то корчишь? Знаешь, так прямо правду барыне говори. Барыней еще рано пренебрегать, еще погодите: улита едет - когда-то будет.

- Я, кажется, Анна Федоровна, вам служу верой и правдой, а только это и выслужила.

- Ну ты еще нюни распусти!

- Из-за всякой дряни обиду принимай! Да что она мне? ведь не дочь родная.

- Что, видно болезнь-то ее живая?..

- Я не знаю-с…

- Врешь, ты все знаешь. Вот и видно твое усердие!

- Как говорить, Анна Федоровна! греха наделаешь, ненависть пойдет.

- А перед барыней скрывать не грех? всяким мерзостям потакать не грех?

- Извольте сами призвать да посмотреть. Может, в добрый час и повинится. Молчала я, барышню жалеючи, потому что они к ней привязанность имеют.

- Хороша привязанность - к эдакой мерзавке! Марья Петровна! - обратилась она к Маше, - знаешь ли? наперсница-то твоя с прибылью…

Маша очень хорошо поняла эту деликатную фразу, потому что слыхала ее из уст Арины Дмитревны. Она побледнела и невольно произнесла:

- Не может быть!

- Чего не может быть! я велела позвать ее, полюбуйся сама. Вот, - прибавила она, - урок тебе - с девками не дружиться.

Лицо Маши приняло суровое, беспощадное выражение. Она вспомнила обещание Матреши, свои советы и увещания и увидела себя как бы пренебреженной, принесенной в жертву.

Между тем послали за Матрешей с приказанием от барыни "тащить ее хоть полумертвую". Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матреша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей.

- Подойди поближе, красавица! - прошипела Анна Федоровна.

Матреша не двигалась.

- Подойди, барыня зовет, - тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слезы.

Матреша автоматически сделала шаг вперед.

- Ты это барыню вздумала обманывать? Ты это за все барышнины милости так себя довела? Хорошо, голубушка! прекрасно! Признайся, винись сейчас, бестия! - закричала Анна Федоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, что Матреша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги.

- А ты любуйся на дочку! - продолжала Анна Федоровна, обращаясь к Мавре, немного успокоенной этим знаком покаяния и покорности, - хорошо воспитала! бесстыжая твоя рожа! да еще и покрывает!

- Матушка! то же своя кровь, кому свое детище не жаль?

- Еще ты смеешь это говорить! Да я барыня, а сделай-ка это моя дочь - я бы ее на порог не пустила.

Во все продолжение этой возмутительной сцены в Маше происходило что-то странное: неумолимое чувство жестокого осуждения, заодно с матерью, бушевало в ее оскорбленном сердце. И хоть она все время сидела отвернувшись к окну, но не могла отказать себе в наслаждении упиться чувством удовлетворенного мщения. Это было дикое, темное чувство неразвитой души, не испытавшей положительного, глубокого горя, не чуявшей еще великой тайны любви и прощения.