В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

- Скажи ты мне, что на тебя насело? - продолжала Анна Федоровна. - Что с тобой? Я просто тебя не узнаю. Что ты от матери скрываешь? Чем еще Господь наказал меня? Больна ты что ли?

- Я здорова.

- Так что же ты, точно похоронила кого?

- Чему мне радоваться? Мне скучно, меня тоска берет…

- Вот как! Уж нынче с матерью скучно стало! Видно, с Матрешкой веселее…

- Что вы меня Матрешкой корите! Я с ней почти и вместе нынче не бываю. Как это вы, маменька, не можете понять, что я света не вижу, никаких удовольствий не имею! Я между людьми буду как дикарка какая. Так здесь в глуши и пропаду, молодость даром потрачу! Нуте-ка вспомните, так ли вы свою молодость провели? Вы людей видали, веселились, по гостям с бабушкой разъезжали; сами же рассказывали. А я здесь, хуже чем в монастыре, даже городу не видала, даром что он только в тридцати верстах от нас.

- Ты разве не видишь, что я больна, выезжать не могу? Вот умру, так навеселишься…

- Вот я все такое утешительное слышу! да еще хотите, чтоб я весела была.

- Наказал меня Господи! - простонала Анна Федоровна.

- Я не требую, - сказала Маша примирительно, - только не удивляйтесь, что я тоскую, не придирайтесь ко мне.

- Мать не станет придираться, а по любви своей беспредельной беспокоится и заботится о тебе; как бы ты с матерью была откровенна, так лучше бы дело пошло. Сказала бы прямо, а то что это - порываешь да огрызаешься! Так благородной девице нисколько не пристало. А ты бы пришла да и сказала: "Маменька, голубушка родная! вот мне чего хочется…". То-то вот! - заключила она с горестным укором,- чем бы с Яковом-то Иванычем шушукаться… Бог с тобой! не ожидала я от единственной дочери моей этого!

- Маменька! не огорчайтесь, - сказала Маша, целуя у нее руку. - уж у меня такой характер мерзкий. На меня находит.

- Характер свой надо смирять, - отвечала Анна Федоровна смягчившись.

Однако старуха призадумалась, когда осталась одна.

Ненила Павловна Нерчинская была женщина лет тридцати восьми, свежая, веселая, немного сантиментальная. Оставшись вдовой на тридцатом году своей жизни, она дала себе слово не выходить больше замуж.

Муж ее был человек немолодой, больной и капризный. Самым лучшим делом всей его жизни было то, что он оставил после смерти своей жене порядочный капиталец и купил на ее имя дом в губернском городе В. Много нужно было иметь в натуре легкости и подвижности, чтоб сохранить такую ясность характера, какую сохранила Ненила Павловна, несмотря на то, что жизнь порядочно-таки помяла ее. Ненила Павловна не принадлежала к числу так называемых замечательных женщин. Не отличаясь сама большим умом и ученостью, она обожала умных и ученых людей, не занимаясь музыкой и другими изящными искусствами, она благоговела перед артистами и художниками и за неимением знаменитостей умела собрать около себя все, что было поумнее и поразвитее в губернском городе.

К ней влекло ее радушие, бесцеремонность и то наивное внимание, которое оказыва-ла она к интересам других. Несмотря на то, что лицо Ненилы Павловны было еще свежо и приятно, она не имела претензий нравиться, и когда ей случалось возбудить в ком-нибудь нежное чувство, то большие карие глаза ее светились такой сестринской лаской и добротой, и вместе с тем отнимали всякую надежду на страстную взаимность. Ненила Павловна не способна была кого-нибудь руководить или поддерживать благоразумным советом, но добрая, снисходительная, она всегда готова была развеселить или утешить в минуту горя и печали.

В настоящее время, по случаю лета, большая часть ее знакомых разъехались по деревням и обыкновенный, почти ежедневный кружок ее составляли несколько служащих молодых людей, не лишенных ума и образования; мрачный прокурор, черпавший свои понятия почти целиком из Фейербаха и его последователей; приезжий Арбатов и Налетов, студент***го университета, гостивший у Арбатова в деревне для поправления здоровья. Арбатов часто приезжал в город по делам и переворотам по имению и почти все свободное время проводил у Ненилы Павловны.

Ненила Павловна сидела на диване с работой в руках и внимательно, с любопытством слушала, хотя и плохо понимала, как прокурор в красноречивых фразах проводил какую-то туманную идею о преступлениях. Ему горячо возражали два чиновника; Налетов молча разрезывал номер какого-то толстого журнала; Арбатов сидел у рояля и перелистывал ноты, по временам он брал тихие аккорды и напевал мотив романса или арии.

Арбатов был мужчина высокий, бледный, худощавый, с приятным лицом и большими темными глазами, настоящий цвет которых трудно было определить: они были не то серые, не то карие, но во всяком случае темные. Взгляд их был ярок и лихорадочен, когда что-нибудь его интересовало, задумчив и глубок в минуты грусти. В очертании его правильных губ проглядывало что-то изнеженное и капризное; но улыбка была приятна, хотя чрезвычайно мимолетна; она исчезала вместе с движением губ, не оставляя светлого следа на его лице. Арбатов был сын богатых помещиков, получил прекрасное образование, считал себя поэтом в душе, любил порисоваться хандрой; кутил года два за границей, оставшись на двадцать пятом году своей жизни единственным наследником после своих умерших родителей; все хотел жить полной жизнью, да все как-то ему не удавалось этого; жениться он не решался: все боялся, не рано ли, не загубить бы молодости.

- Мне кажется, я мог бы жениться только на такой женщине, - говорил он приятелям, - которую бы постоянно несколько лет пролюбил до женитьбы и убедился бы, что этот переход не нарушит между нами душевной гармонии и ничего не изменит в наших отношениях.

Но такой женщины ему пока не встречалось. Каждая его интрига продолжалась очень недолго. Кто был тут виноват - решить трудно. Он мерял жизнь только минутами увлечения и никогда не допивал до дна чаши удовольствия, боясь глотнуть горького осадка. В отношении женщин у него была одна добросовестная черта: он никогда не притворялся влюбленным, никогда не тянул за душу фальшивыми отношениями, а прерывал их решительно, без всякой жалости к себе и к предмету своего увлечения.

В его движениях, в его голосе было много симпатичного, страстного, привлекатель-ного. Даже Ненила Павловна призадумывалась иногда под его пение и мысленно воображала лунную ночь, померанцевые сады, легкую гондолу, тихо плывущую по голубой влаге, в которой отразились мраморные дворцы и стройные колоннады чужого, далекого города; в гондоле она видела чудную красавицу иностранку, а возле красавицы - его, Арбатова, озаренного светом месяца, живописно закутанного в темный широкий плащ, шепчущего слова любви, от которых билось сердце и замирало дыхание…

Никанор Васильич Налетов был мужчина крепкого сложения и казался старше своих лет. С первого взгляда физиономия его производила не совсем приятное впечатление: было что-то слишком устойчивое, смелое и вызывающее в его взгляде и во всей фигуре; огромные русые бакены с золотистым отливом придавали ему даже некоторую наружную свирепость, так что одна чувствительная дама назвала его бандитом, а другая, богомольная старушка, отозвалась, что "эдакой если во сне привидится, то можно испугаться". В сущности, он вовсе не был страшен; черты лица его были правильны, лоб умный, открытый, улыбка добрая, доверчивая. Жизнь без убеждений была для него не жизнь; убеждения без дела - только громкие фразы. Он служил добросовестно науке и всему, чему захотел бы служить. Неженкой и баловнем он не был никогда. С самых ранних лет он всегда с чем-нибудь боролся, против чего-нибудь восставал.

Самое отрадное для него в жизни было то, что отец его, будучи бедным человеком, ничего не нажил от хлебного местечка, которое занимал много лет. Но это не мешало ему и с отцом своим, человеком старых понятий, вести постоянную войну. Споры их доходили до серьезной размолвки, но кончились-таки тем, что отец признал в сыне человека, и, откинув повелительно деспотический тон, протянул молодому человеку руку на дружбу и нравственное равенство. С этой минуты Налетов сделался для него добрым, внимательным и покорным сыном.

Налетов вообще преследовал кого бы то ни было до тех пор, пока не замечал сопротивление; при малейшем признаке раскаяния и страдания из строгого судьи делался другом и утешителем.

Горе и радость выражались у него по-своему, сжато и глухо. Несколько месяцев назад он похоронил своего лучшего друга; он не проронил ни слезинки ни во время похорон, ни в то время, как в кружке товарищей произнес о нем коротенькую речь, от которой почти у всех навернулись слезы. Возвратясь домой, он усиленно принялся за труд: писал день и ночь диссертацию, зарылся в книги и никуда не выходил в продолжение двух месяцев; наконец стал заметно худеть, чувствовать боль в груди и кашлять. Тогда в одно прекрасное утро он энергично тряхнул своей мохнатой головой и сел на первый пароход, чтоб куда-нибудь уехать и рассеяться. На пароходе он познакомился с Арбатовым, который от всей души полюбил его и упросил ехать с ним в его имение.