Адаптация - Валерий Былинский

– Что это за человек?

– А покажи журнал. Он у тебя?

– Я потерял его. То есть… оставил в метро.

– Ну не важно. Там было напечатано письмо одной девочки в редакцию «Смены», она писала: «Когда я вырасту, я хочу любить всех людей и никому не делать плохо, и особенно не врать никогда. Мама объяснила мне, что так должны жить люди при коммунизме и поэтому теперь я понимаю, что хочу для себя и для всех людей на свете коммунизма».

Вот такое было письмо.

– Многие раньше врали, что строят коммунизм.

– Да, но она нет. Ей было десять лет, когда она это писала. Я думаю, идея коммунизма такая настоящая, что люди с ней просто не справляются. Как не могут они справиться с идеей христианства. Это же две страшно настоящие идеи, христианство и коммунизм. А может, это одно и то же, только придуманное с разных концов.

– Почему же они не справляются? Может, просто идеи надуманные, не имеют отношения к реальной жизни?

– Жизнь не бывает реальной и нереальной, она просто есть, и все! Если идеи придумались, значит, они уже из жизни взялись, разве нет? Дело только в том, хорошие они или плохие, эти идеи. Но я не думаю, что коммунизм и христианство плохие. Просто в них верят, верят, но доверить до конца не могут. Чтобы доверить до конца во что-то, надо быть честными до конца, а это нелегко, ох как нелегко, почти невозможно, потому что тут нужно быть очень сильным… а у нас эту силу куда-то забрали. Но я чувствую, что она где-то есть, эта сила.

– Знаешь, я тоже чувствую. Интересно, с этой девчонкой, которая письмо написала, что сталось сегодня? Может, доросла до нашего времени, устроилась куда-то, зарабатывает деньги и врет понемногу, как все мы, когда хотим адаптироваться? Вот и весь коммунизм…

– Это была моя мама.

– Твоя? Мама?

– Да.

– Слу-ушай… И как же она сейчас? Чем занимаются вообще, где живут твои родители, расскажи, мне очень интересно.

– Они погибли, когда мне было десять лет.

– Извини.

– Ничего, я уже отпереживала. Мне бабушка помогла, она меня воспитывала все это время.

– Как они погибли? Случайно?

– Нет. Разве смерть может быть случайной? Мы в Грозном жили. Собирались уехать, но квартиру хотели продать подороже, чтобы купить нормальное жилье в Ярославле. В 93-м году меня отправили к бабушке в Ярославль, а мама забеременела и ждала, что ее с отцом увезут на машине знакомые. Но потом под Новый год в Грозный вошли войска, началась война, в дом, где родители жили, попал снаряд и все погибли. Говорят, танк в этот дом выстрелил. Ну это понятно, война шла.

– Сейчас ты живешь с бабушкой?

– Бабушка тоже умерла, прошлым летом, когда я в институт поступила. Да ладно, ничего, я уже привыкла, что ее нет и что я живу сама.

– Мне казалось, что у тебя никто еще не должен умереть. Никто. Знаешь, у меня тоже мама умерла этим летом. А отец жив. И брат есть.

Лиза улыбнулась и провела рукой по моим волосам:

– Ну ничего, зато мы теперь вместе и не одни. Так ведь?

Я кивнул.

– Летом, если время не помешает, поедем знакомиться с твоим отцом, – с серьезным видом вдруг сказала она.

По моему телу прошла похожая на слабый электрический разряд дрожь. Обняв друг друга, мы долго лежали рядом. Мне казалось, я чувствую, что наши души, ее и моя, как два теплых озябших солнца, отогревают друг друга сквозь наши тела.

Кругосветное путешествие

Рай еще тяжелее описывать, чем ад, Данте прав.

Как я жил?

Продолжал ездить на работу, приходил в офис «Органайзера», брал задания на неделю, звонил куда-то, ездил на интервью, расшифровывал, писал и сдавал тексты. Но что-то уже надломилось в моей офисной жизни. За мной следили. Я чувствовал, что рано или поздно меня разоблачат. Энергия, с которой я выполнял свои профессиональные обязанности, утратила силу. Батарейка «Энерджайзер» выработала ресурс, и в редакции это стали замечать. Наконец меня вызвала для разговора наш главный редактор – симпатичная женщина лет сорока с искусственно влажной кожей. Глядя мне в глаза, она мягко сказала, что, как бы ей ни не хотелось этого говорить, но все же мои журналистские материалы стали хуже, чем раньше. «Вероятно, вы переработались, – сказала редакторша, – это бывает. Не взять ли вам, Саша, недельный отпуск, чтобы прийти в норму?»

«Нам бы не хотелось терять такой ценный мужской кадр», – добавила она с искренней улыбкой.

Однажды субботним утром, когда мы еще не встали и валялись в постели, Лиза принялась спрашивать меня, о чем я мечтал и что не успел сделать в жизни.

– Начни с детства, – попросила она.

Я сосредоточился, и вспомнил, что лет в пять на вопрос нашего соседа «Кем хочешь стать, Сашка?» ответил, что хочу быть пулеметчиком. Мать купила мне тогда пластмассовый зеленый пулемет «Максим», из которого я строчил, насмотревшись фильмов о Павке Корчагине, по воображаемым цепям врагов-белогвардейцев, лежа на полу в коридоре нашей квартиры.

– А еще? О чем ты еще мечтал? – спрашивала Лиза.

Я вспомнил, что в юности, лет в пятнадцать, очень хотел совершить одиночное кругосветное путешествие. В шестнадцать лет я написал самому себе такую записку: «Я, Греков Александр Игоревич, клянусь, что в течение всей своей жизни когда-нибудь однажды совершу кругосветное путешествие на яхте», и положил ее между книг в шкафу в своей комнате. Когда я приехал в днепропетровскую квартиру во время болезни матери, то вспомнил об этой записке и попытался отыскать ее, но не нашел.

– Да, жаль, что мы не успеем совершить кругосветное путешествие, – сказала Лиза, глядя в потолок.

Она явно думала о чем-то своем. Я просунул руку под ее талию, но она мягко – впервые за время нашего знакомства – меня отстранила.

– Скажи мне лучше о всех-всех своих мечтах. Только точно – обо всех. Ты же помнишь, мы договорились говорить правду?

Это точно, договорились.

Я перевел разговор на какую-то другую тему – надо, мол, пойти куда-нибудь в парк погулять. Или взять напрокат ролики и покататься, хотя я никогда не ездил на роликах. Интересно попробовать то, что раньше никогда не делал.

– Может, ты еще захочешь с парашютом прыгнуть! – несколько пренебрежительно сказала Лиза.

Едкость в ее голосе меня покоробила.

– С парашютом у меня, честно говоря, прыгать нет желания, – сказал я. – С детства боюсь высоты.

– А я хоть ее не боюсь нисколько, но считаю, что с парашютом прыгать банально.

– Банально?

– Ага, – она зевнула. – Это не разрушает страх до конца.

– Ты думаешь, я боюсь?

– Конечно. Ты трус. Как и большая часть людей. Я тоже страшная боязлиха. Знаешь, как я однажды разрушила свой страх?

– Ну?

– Смотри, – она показала мне свой маленький костлявый кулак: на нем был шрам величиной с мизинец.

– Меня называли в классе жирафой и утконосом. За худобу и сутулость, а нос тогда у меня был еще сильнее приплюснутый. В девятом классе один хулиган – его боялся даже наш учитель физкультуры – назвал меня шлюхой. Он якобы видел, как я целовалась с кем-то, а на самом деле он меня перепутал с одной девчонкой. Ну, после того, как он сказал это, я закрыла глаза и начала его молотить руками и ногами. Это его зуб мне руку вспахал. Меня оттащили – но до конца школы про меня больше никто так не говорил.

Я молчал. Я чувствовал себя неловко после ее рассказа.

– Я это сказала не для того, чтобы тебя унизить, что я вот, девчонка, такая храбрая, а ты нет. Нам ведь намного легче, чем вам, мужчинам. Ведь если бы я была пацан и полезла на того хулигана, он бы меня все равно задавил морально или вообще убил. А на меня он, видно, махнул рукой, во многих ведь мужчинах все-таки сидят джентльмены. Так что тебе точно трудней. Мужчинам вообще трудней. Ну, давай, говори правдиво, я жду.

– Знаешь, больше всего меня с детства беспокоил мой страх. То, что меня могут оскорбить, побить, а я побоюсь и не смогу дать сдачи.

– Вот это откровенно, – глаза Лизы вспыхнули интересом, и она придвинулась ко мне. – Дальше?

– Иногда я дрался, – продолжал я. – В армии несколько раз, и после. Последний раз ударил одного типа в кинотеатре… Но все это было, как бы сказать… наполовину. Я просто распалял себя и в каком-то злом ослеплении кидался в драку. Или изначально знал, что противник передо мной не очень сильный. Были случаи, когда меня били, унижали, а я потом спать не мог от обиды, так мечтал отомстить.

– Раз мечтал, так надо дать в морду, и все. Впрочем, я знаю, – внимательно посмотрела она мне в глаза, – ты просто боишься, что тебя могут в драке убить.

– Может быть. Скорее, покалечить.

– Ну, за калекой я уж как-нибудь доухаживаю, – с серьезным видом сказала Лиза. – А если убьют, ты зато умрешь настоящим человеком. Разве не так?

Она смотрела своими чайными глазами мне в глаза. В них не было и тени насмешки. Только тепло.

– Так, – сказал я.

– Я однажды прочитала про Че Гевару, – не моргая, сказала Лиза. – Когда его пришли убивать, он заметил, что у солдата, которому приказали его расстрелять, дрожат руки. И Че Гевара сказал этому солдату: не бойся, ты будешь убивать мужчину. Чувствуешь?