По волчьему следу (СИ) - Демина Карина

- Что именно?

- Расшаркивания эти. Любезности. Я же… я ж к такому не привычная совсем. Не подумай, что дома у нас ругались там. Или еще что… нет, все тоже вежливые. Здравствуйте и до свидания, и потом спасибо тоже говорить приучена.

- Я знал, что ты воспитана лучше, чем порой кажется…

- Бекшеев!

- Да?

- Ты шутить умеешь?

- Иногда, - кажется, он несколько смутился. – Правда, мне говорят, что чувство юмора у меня своеобразное, а потому не всем может быть понятно.

- Не верь.

Мы вышли из сада.

Улица. Прямая и темная. Фонарь горит где-то далеко, и кажется таком размытым, ненадежным. Узкий бордюр, широкая мостовая, но по ночному времени улица пуста. Ни машин, ни телег, ни людей.

И это хорошо.

- Так вот… когда… я вышла замуж…

Ему не нравится это упоминание, но из песни слов не выкинешь.

- Меня пытались вывести в свет… даже вывели. И преподавателей наняли. Всяких. В том числе по этикету.

- И как?

- Хуже только танцы… а нет! Музыка еще! Игра на фортепиано. Я понятия не имела, что воспитанная девушка должна уметь играть на фортепиано! Зачем?!

Тихий смех.

И можно представить, что нет ничего и никого. Ни жертв, ни убийцы, ни прочего вот… что просто город, ночь и прогулка с человеком, который… симпатичен?

Пожалуй.

Это ведь не преступление? Гулять? И снова чувствовать себя живой? И никого я, ожившая, этим не предаю? И совесть в кои-то веки затыкается.

- Музыка развивает… что-то там. Кстати, не только девушек учат.

- И тебя?!

- Пытались. На кларнете. Увы, оказалось, что у меня напрочь отсутствует слух. Но мой старший брат неплохо управляется с лютней. А другой – с кларнетом. Правда, они давно уже в руки их не брали. Так что мне повезло… хотя некоторое время слух пытались развить. Так что… приходилось мучиться. И мне, и тем, кто меня учил, и тем, кому приходилось слушать.

- Тяжело жить аристократу… то ли дело я. Утром встала, корову подоила, на поле выгнала, кур открыла…

- Зачем?

- В каком смысле?

- Как можно открыть курицу?

- Курятник. Открывают курятник, чтобы куры выходили и уходили.

- Куда?

- Еду искать!

И главное, с кем бы другим я бы решила, что надо мной издеваются. Но Бекшееву и вправду было интересно…

- Куры – мусорные птицы по сути. И летом, весной их выпускают. Они бродят, ищут там себе зерна, червей… докармливают, конечно, но все меньше, чем зимой, - поясняю.

И вспоминаю свои руки.

А ведь не были они гладкими. И потом тоже долго их восстановить пытались. Отбелить. Стереть мозоли, счищая кожу едва не полностью, вымачивая эти несчастные руки в семи растворах, натирая семью кремами…

Нет.

Не хочу о работе.

Завтра. Я тоже посмотрю список… и Михеича надо будет попросить. Он местных знал, особенно тех, из деревни. А уж такую, которая бы… хотя нет, вряд ли из наших. Если подумать, наша община не из бедных была. И украшения у каждой, считай, имелись.

Сапоги.

Шубы.

Но работали все, даже старостиха с дочками. Дело не в богатстве. Дело в том, что зазорно это – не работать.

Вдох. И выдох. Когда же оно успокоится, наконец? Болеть перестанет? И просто вот… забудется? Не забудется, но хотя бы станет так, чтобы… не больно.

Когда-нибудь.

Наверное.

А потому я цепляюсь за нить разговора.

- Так вот… у нас все просто было. Обыкновенно. И казалось бы, видишь человека – поздоровайся. А нет… оказывается, здороваться можно по-всякому. С одним так, с другим этак, третий и вовсе должен первым, а если ты, то кого-нибудь там оскорбишь… чью-то память предков. Причем серьезно ведь! Ну вот как мертвых предков может оскорбить факт, что ты первым поздоровалась с человеком?

- Понятия не имею, - честно ответил Бекшеев.

- Вот… и сидеть надо по науке, и ходить… и в дверь. Меня месяц… месяц! Представь себе, месяц учили правильно выходить из комнаты! Чтобы и не пятится, и не поворачиваться задницей к гостям. И вот скажи, вы и вправду тратили время на эту… маету?

- Даже признаться стыдно, - он приостановился. – Но да… я тоже не слишком любил занятия по этикету. Вела их весьма… суровая женщина.

Бекшеев даже поежился.

- И когда я брал не ту вилку, она била линейкой по пальцам.

- Зачем?!

- Для науки… ну это пока матушке не донесли. Тогда скандал случился…

- И вот скажи мне честно. Еда ядовитой станет, если в нее неправильной вилкой тыкнуть? Или не такой вкусной? Зачем это все?

- Ну… с такой логикой можно дойти до того, что вовсе столовые приборы не нужны. Зачем, когда есть пальцы?

- А то… пальцами тоже вкусно. Особенно, когда еда… появляется. И горячая.

Мы оба замолчали.

И я вспомнила, как смешил меня Одинцов с его привычкой повсюду таскать вилку с ложкой, и белоснежную льняную салфетку. Правда, белоснежной она была в первые дни, потом… потом, где-то через пару месяцев ложка потерялась. А из вилки, помнится, мы отличный взрыватель, силой заряженный, соорудили. Очень тогда пригодился.

- Знаешь, мне иногда кажется, что какую бы тему я ни затронул, она будет… болезненной? Неприятной? – Бекшеев потер ногу.

- Болит?

- Скорее отходит. Будто мурашки бегают. Неприятное чувство.

- Машину…

Я огляделась.

Темно.

И улочка эта. Госпиталь остался где-то позади. Люди и людные улицы, если в Бешицке вовсе есть ночные людные улицы, впереди. И что теперь? Бросать его тут…

- Все нормально, просто щекотка под кожей… а про темы… не знаю. Меня учили вести правильно разговор, но…

- Со мной об искусстве бесполезно?

- Не то, чтобы бесполезно, извини… скорее мне кажется, что искусство тебе не интересно.

- Не особо. Но вид сделать могу. Этому я научилась.

- Не надо, - попросил он. – Только… не надо вид делать. От этого устаешь. Иногда и вправду… сперва я не замечал. Да и вряд ли кто-то заметил бы, особенно, когда все именно так, как ты привык. Как тебя учили… красиво, изысканно. И правила давно установлены. А разговоры об искусстве – часть игры. О чем еще говорить культурным людям.

- О погоде?

- И о ней тоже.

- О погоде и я могу. Закат быстрый, значит, скоро дождь пойдет. К обеду, думаю… и затяжной. Видишь, месячик вон краснотой отливает? Фигово. В лесу следы подмоет, да и грязища будет такая, что ухайдокаемся по самые уши…

Бекшеев рассмеялся.

Громко так, от души.

- Что?

- Тебе… следовало сказать, что близость дождя будит в твоей душе печаль. Ты ощущаешь, как никогда остро, единение с природой…

- Как, как? Погоди. Запомню. А если солнце?

- Тогда радость. Или грусть… грусть по любому поводу в моду вошла, насколько знаю. И тонкость чувств.

- Это не ко мне. Княгиня Одинцова как-то сказала, что я толстокожая, как… и чувства такта лишена. К слову, её правда. Начисто лишена.

- По-настоящему тактичный человек никогда не скажет другому, что этот другой лишен чувства такта.

Я фыркнула.

Приятно. Наверное… хотя вот теперь наши мелкие ссоры, даже не ссоры, а её обиды, демонстративное меня игнорирование. Холодность… это все кажется таким смешным и глупым. Как и мое собственное поведение, когда вот назло…

Какая же нелепость та наша необъявленная война.

- Я её довела, - призналась я честно. – Она ведь хотела как лучше… пусть и не была довольна выбором сына, но попыталась… не знаю. Вылепить из меня княгиню? Чтобы достойная и все такое…

Надеюсь, нынешняя супруга Одинцова в достаточной степени соответствует чаяниям его матушки. Хотя… после меня-то…

Бекшеев идет молча, неспешно так, но довольно легко, стало быть, помогла ему Валерия Ефимовна.

- Уже потом… после войны… когда я женился и все такое… моя жена очень любила всякие мероприятия. Музыкальные вечера. Суаре. Оперу… ну и просто визиты… и я сопровождал. Одной ведь не принято. Не то, чтобы вовсе неприлично, когда муж на службе, это понимают. Но все же ей неуютно, а я вот… и в какой-то момент начал понимать, что они ничем не отличаются, эти вечера. И люди. Одинаковые. Они одинаково улыбаются. Говорят одни и те же вещи. И даже слова, выражения похожи… это задевало. А потом я и вовсе начал замечать, что им на самом деле глубоко безразлично, что искусство, что погода. Что они тоже играют роль. Привычную, знакомую. Но… появляется чувство ненастоящести. Мира вокруг.