Странная практика - Вивиан Шоу

– Не-а. Пей свой чай с алкоголем и выкладывай факты. Только факты.

– Суровая ты женщина, Грета Хельсинг. – Фаститокалон послушался и с содроганием сделал глоток, от бренди по телу моментально растеклось удивительно ободряющее тепло. – Это… и правда неплохо… А рассказывать в общем-то нечего. На прошлой неделе я временно оказался без наличных из-за неожиданного повышения арендной платы, а мое зимнее пальто было относительно новым и все еще имело какую-то ценность. – Он пожал плечами. В такой ситуации не было ничего нового. – Полагаю, я справлюсь.

Грета сжала пальцами переносицу.

– Фасс! Ты сам-то послушай, что говоришь! Ты ведь не в русском романе живешь, так? У тебя нет чахотки, а квартира у тебя на втором этаже и даже отдаленно не напоминает чердак. Знаешь ли, Ратвен будет просто в ярости, если об этом услышит.

– Да, и поэтому ты ему об этом не расскажешь. Грета, пожалуйста, будь умницей и просто забудь об этом, это же совершенно неважно. И не в первый раз это случается. Видела бы ты меня в двадцатые годы девятнадцатого века: забивал тряпки в оконные щели, чтобы не сквозило. Вот уж действительно картина из русского романа. А сейчас это просто капризы домовладелицы.

– Может, будь ты совсем юнцом, который ничего не понимает, не имей обструктивного заболевания легких и не обладай способностями туманить людям мозги и сбивать с мысли об увеличении арендной платы, я бы и согласилась, что приемлемым выходом было отнести единственное зимнее пальто в ломбард. – Грета прервалась и сказала подошедшей официантке: – Повторите, пожалуйста, и мне говяжий бульон и зерновой рогалик. Фасс, тебе?

– А?.. О! – Он пожал плечами. – И мне. Знаешь, не называла бы ты это так.

– Не называла бы что и как? – уточнила Грета, когда официантка наконец перестала глазеть на Фаститокалона и удалилась с их заказом.

– «Обструктивное». Звучит так, будто я закон нарушаю. В мое время это называли хроническим бронхитом.

– Это он и есть. Бронхит – это обструктивное заболевание легких. Кстати об этом: когда у тебя закончились лекарства и почему ты мне об этом не сказал?

Он потупился.

– Неделю назад? Там была какая-то путаница: мне сказали, что все лекарства по этому рецепту уже выбраны и что они позвонят тебе за продлением. Не звонили?

– Насколько я знаю – нет, – ответила Грета.

Снова взявшись за бланки рецептов, она принялась писать, хмуро сдвинув брови и снова неожиданно и ярко напомнив Фаститокалону ее отца.

– И вообще, ничего страшного, – добавил он. – Со мной все хорошо. Э… правда. И Летбридж отправил меня домой.

Грета кончила корябать и пододвинула ему по столу несколько голубых рецептов, продолжая хмуриться.

– Держи. Это на три месяца. А Летбридж – молодец. Я даже изменю о нем свое мнение, если он и дальше будет проявлять столько же здравомыслия. Сейчас съешь что-нибудь сытное, а потом пойдешь прямо домой и…

Тут она замолчала и провела рукой по волосам.

– У тебя там не топят, да?

– Конечно, топят! Просто большая часть тепла уходит через потолок, где не заизолировали трубы, так что обогревают в основном моего соседа сверху.

– Господи Иисусе! – с отчаянием ахнула Грета. – И что еще? Тебе приходится карабкаться вверх по лестнице по битому стеклу, неся грузы в зубах?

Фаститокалон расхохотался, и, надо отдать должное успехам современной медицины, его смех даже не перешел в очередной приступ лающего кашля.

– Битое стекло? Ох, да в моей молодости мы за битое стекло что угодно отдали бы, – заявил он с ужасным северным акцентом.

– Роскошь! – проворчала Грета, и на этот раз расхохотались уже оба.

Совсем неподалеку, в небольшом помещении, залитом ярким голубым светом, обнаженное человекоподобное нечто стояло на коленях, склонив голову. Кожа у него была воспаленно-красной, но при этом освещении казалась темно-фиолетовой – в пятнах, с блестящими волдырями. Танцующие и подпрыгивающие тени играли на цементном полу и стенах, сходившихся наверху низкой аркой. В комнате воняло озоном: запахом яркой энергии, грозы.

Объект, перед которым нечто стояло на коленях, раскорячился в шкафчике, подобно злобному глубоководному существу: чужеродное, распустившее щупальца, светящееся. Оно мерцало голубым светом. В толстостенном стеклянном сосуде танцевала ослепительная голубовато-белая искра, такая яркая, что рассмотреть невозможно. Аккомпанементом служил странный атональный гул, одновременно жуткий и завораживающий.

На фоне этого гула раздались приближающиеся издалека шаги. Нечто отстраненно отметило, что слышит их. Сейчас это не имело значения – ничто не имело значения, когда можно было смотреть на свет, на этот свет, на голубой свет…

– Все, что способно вынести огонь, – произнес голос, сменив в сознании шаги, – должно пройти через огонь, чтобы очиститься. Пламя выжжет из него зло.

Постепенно нечто перешло на более высокий уровень сознания, дрейфуя вверх из темного успокоения, освещенного только голубизной. Оно с трудом встало, оставив на полу след – влажное пятно, пропитавшее цементный пол.

Нечто повернулось на голос, все еще ошеломленное светом, не способное рассмотреть, перед чем стоит: перед еще одной человекоподобной фигурой, но облаченной в грубую коричневую сутану монаха-бенедиктинца, скрывающую его блестящие розовые и белые рубцы. Под капюшоном тоже был проблеск голубизны: две голубые точки света.

– В огне ты очистишься, подобно серебру, проверенному в горниле земли, – проговорил пришедший.

Наступило молчание: нечто вспоминало речь и то, как она устроена.

– Я… очищен, – медленно проговорило оно. Голос, которым оно давало ритуальный ответ, ломался и срывался. – Мои грехи сгорели в огне.

Монах в капюшоне склонил голову один раз: кивок и поклон.

– Узри: твое беззаконие покинуло тебя, и я облачу тебя в одежды. Да вознесут хвалу Богу уста твои, да будет меч Господень в руке твоей.

– Слава Богу! – произнесло нечто, завершая ритуал.

Ноги у него начали подгибаться от непривычного вертикального положения после столь долгого коленопреклонения. Монах легко его подхватил на руки, словно ребенка. С влажными тихими хлопками лопнули свежие волдыри, соприкоснувшиеся с грубой тканью сутаны. Нечто застонало. Все было темно и полно движущихся звезд.

– Утешься, – сказал монах и, повернувшись, понес нечто в темноту. – Блаженны чистые сердцем, ибо узрят свет во тьме и пройдут путями ночи без страха. Ты будешь видеть новыми глазами. У тебя есть цель.

Только теперь нечто поняло, что вспышки и искры света вокруг него не принадлежат туннелю, по которому они проходят. Оно заморгало – и каждое движение век было мукой, – и оно не видело! Голубой свет выжег ему зрение, стесал ткани, нервы и сосуды, навсегда отправил солнце за горизонт.

А потом слова монаха стали приобретать смысл. Новые глаза!

Новое зрение, которым можно будет видеть очищенный мир.

Глава 3

Ратвен поставил чайник на горелку и зажег ее с хлопком голубого газа.

– Право, меня это нисколько не затруднит, – сказал он. – Тут масса пустующих комнат. Да и сэр Фрэнсис, думаю, будет рад обществу: он, похоже, склонен к меланхолии.

Фаститокалон привалился к косяку кухонной двери, чувствуя, как его решительность с каждой минутой тает. Конечно, он не нуждается в милости этого несчастного вампира, он прекрасно справляется и сам (он прекрасно со всем справляется вот уже семьсот лет!), но… тут было ужасно уютно. Действительно очень уютно. И ему подумалось, что, возможно, Грета была все-таки права, настаивая, чтобы он не переохлаждался. Он спорил с ней почти всю дорогу, пока они ехали в метро, – и теперь чувствовал, что доводов у него не остается.

– Вы ведь колеблетесь, да? – добавил Ратвен и улыбнулся: невесело и сочувствующе. Зубы у него оказались очень белыми и очень ровными, а верхние клыки были чуть-чуть длиннее человеческих. – Ради всего святого, садитесь и перестаньте спорить с самимсобой.

– Не колеблюсь я, – проворчал Фаститокалон, но все-таки сел за большой, добела выскобленный кухонный стол из сосны, растирая ноющую грудь. – Если подумать, то и я склонен к меланхолии. Из-за меня ему может стать хуже. Кстати, а что случилось? Грета мало что рассказала о самом происшествии, только то, что не спала всю ночь. В основном она меня отчитывала.

Вампир привалился спиной к шкафчику и скрестил руки на груди.

– Ему нанесли колотую рану. Неизвестные личности с оружием, какого мне еще видеть не приходилось. Где же черти носят Крансвелла? Он сказал, что зайдет сегодня вечером с нужными справочниками. Скоро шесть, а он так и не объявился.

Прядь черных волос вырвалась на свободу и упала Ратвену на лоб. Он отвел волосы раздраженным быстрым движением. Фаститокалон подумал, что жест получился довольно картинный, хоть и непреднамеренно. Если подумать, то у Ратвена вообще преувеличенная черно-белая внешность актера немого кино.