Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Она так живо представила свое объяснение, что Дарроу почувствовал: цель достигнута.

— Вот вам и подтверждение вашего призвания, — вскричал он, — конечно же, вы должны увидеть Сердан! — И, заметив, как вытянулось ее лицо при этом упоминании о перемене в ее видах на будущее, поспешил изложить свой план.

Он видел, как легко ей что-то объяснять. Она или принимала его предложение, или не принимала, но хотя бы не тратила время на возражения и споры или пустое жертвоприношение идолам конформизма. Уверенность, что можно почти наверняка повлиять на нее, позволила ему почувствовать: он становится ей достаточно близок, чтобы убедить не устраивать необдуманную погоню за ее друзьями.

Да, несомненно, было бы глупо, сразу согласилась она, в случае таких расплывчатых ангелов, как чета Фарлоу, мчаться за ними, не имея более определенного подтверждения, что они обосновались в Жуани и, обосновавшись там, смогут приютить ее у себя. Слишком вероятно, признала она, что они уехали туда из соображений экономии и живут в слишком стесненных условиях, чтобы ей хватило там места; и в таком случае будет нехорошо сваливаться им как снег на голову. Простейший способ выяснить, что и как, — это вернуться на рю де ла Шез, где в это более подходящее для разговоров время консьерж, может, будет менее скуп на подробности; тогда, в зависимости от того, что он сообщит, она и решит, что ей предпринять дальше.

Постепенно, по намекам на их необъяснимое бегство, ей стало ясно, что положение Фарлоу, скорей всего, действительно не таково, чтобы внезапно вторгаться к ним. Беспокойство за друзей заставляло ее полностью забыть о себе, и Дарроу с несоразмерным случаю удовольствием отметил это свойство ее характера. Она согласилась, что было бы хорошо немедленно отправиться на рю де ла Шез, но на предложение поехать туда на машине возразила, что не пройтись пешком по Парижу — это «потеря», и они зашагали по оживленным шумным улицам.

Прогулка была достаточно долгой, чтобы он многое узнал о девушке. После ночной грозы воздух был свеж и чист, и Париж сиял во всей своей утренней красе под небом, похожим на необъятные мокрые бело-голубые простыни; но Дарроу вновь обратил внимание на то, что ее зрительная чуткость была менее острой, нежели чуткость к тому, что добрые Фарлоу — которых он, казалось, уже давно знал — наверняка назвали бы «интересом к человеческому». Она, похоже, не воспринимала богатства форм и красок, оно не пробуждало ее воображения, и зрелище, открывавшееся им, — всегда в живописном блеске, столь ценном для ее спутника, — рассыпалось под ее испытующим взглядом на тысячи мелких подробностей: товары в магазинах, характер и род занятий прохожих, отражающиеся в их лицах, уличные вывески, названия отелей, мимо которых они проходили, пестрота и яркость цветов в тележках, неповторимый облик церквей и общественных зданий, которые привлекали ее взгляд. Но больше, догадывался он, ей нравилось быть просто свободной, шагать по другой стране в солнечный денек, молоть языком в свое удовольствие, постукивать каблучками в такт могучей музыке города. Ее наслаждение свежим воздухом, свободой, сверканием утра неожиданно позволило вообразить ее душное прошлое; не было для Дарроу безразлично и то, что его присутствие явно много добавляло к этому ее наслаждению. Она должна была ценить в нем хотя бы лишь благосклонного слушателя, догадывался он. Девушке до смерти хотелось поговорить с кем-то, выпустить на волю свои бедные робкие подавляемые чувства. За внезапным взрывом откровенности стояли годы скрытности; и жалость, которую она внушала, заставила Дарроу пожелать, чтобы она в полной мере использовала эти несколько часов свободы.

У нее был талант мгновенно давать определения вещам, и ответы на его вопросы о жизни, которую она вела с четой Фарлоу между эрами Хоуков и Мюррет, открыли перед ним своеобразную сторону парижского быта. Сами Фарлоу — он художник, она «журналистка» — зримо предстали перед ним во всем их бескорыстном простодушии: пожилая пара из Новой Англии со смутной жаждой гражданской свободы, жившая в Париже так, словно то был какой-нибудь массачусетский пригород, уповая на «возвышенную сторону» галльской натуры. С равной живостью девушка описала ему фигуры, составлявшие круг знакомых, что был для миссис Фарлоу источником «Внутреннего взгляда на французскую жизнь», публиковавшегося под ее именем в ведущем новоанглийском журнале: румынскую даму, приславшую им билеты на постановку ее трагедии; пожилого французского господина, который после недельного пребывания в британском Фолкстоуне принялся переводить английские романы для провинциальной периодики; даму из Уичиты, штат Канзас, пропагандистку свободной любви и отмены корсета; вдову пастора из Торки, который написал «Путеводитель по иностранным картинным галереям для английских дам»; и русского скульптора, который питался одними орехами и «почти наверняка» был анархистом. Они составляли ядро этого общества, периферию же — музыканты, архитекторы и прочие американские студенты, которые успешно представлялись богатому воображению миссис Фарлоу «центром университетской жизни», «Салоном Фобур Сен-Жермен», группой парижских «интеллектуалов» или «срезом» монмартрского общества; но даже ее способности извлекать из общения с этими людьми самый разнообразный литературный материал было недостаточно для постоянного поддержания «Внутреннего взгляда», и бывали дни, когда — пейзажи мистера Фарлоу в равной мере не находили покупателя — временное отступление в провинцию (впоследствии используемое для «Картинок усадебной жизни») становилось для отважной пары необходимым.

Пять лет пребывания в мире миссис Мюррет, вместе с усилением нежности Софи к чете Фарлоу, почти не оставили у нее иллюзий об их возможности устроить ее судьбу; и она не скрывала от Дарроу, что ее планы относительно театра были самые неопределенные. Они зависели главным образом от проблематичной благосклонности престарелой комедиантки, с которой миссис Фарлоу была поверхностно знакома (и широко использовала это знакомство в своих заметках «Звезды французской сцены» и «За кулисами „Комеди Франсез“») и которая однажды слышала, как мисс Вайнер декламировала «Майскую ночь» Альфреда Мюссе, и выказывала знаки одобрения.

— Но я, конечно, знаю, чего все это стоит, — бросила девушка в очередном проблеске проницательности. — И потом, вряд ли такое несчастное ископаемое, как мадам Доль, способна сейчас заставить прислушаться к себе, даже если она действительно думает, что я талантлива. Но она может представить меня нужным людям, или хотя бы порекомендовать. Если бы мне удалось достаточно заработать, чтобы брать уроки, я бы прямо пошла учиться к кому-нибудь из великих. Я очень надеюсь, что Фарлоу подыщут мне такую возможность — работу в какой-нибудь американской семье в Париже, которая захочет, как семейство Хоук, чтобы я «сопровождала» их, и которая оставит мне достаточно времени для учебы.

На рю де ла Шез они мало что узнали, кроме точного адреса четы Фарлоу и того, что перед отъездом те передали квартиру в поднаем. Добыв эти сведения, Дарроу предложил мисс Вайнер пройтись по набережной до маленького ресторанчика с видом на Сену и там за plat du jour[4] обсудить, что делать дальше. От долгой прогулки у нее раскраснелись щеки, свидетельствуя о том, что она нагуляла здоровый аппетит, удовлетворить который не возражала в компании Дарроу. Вернувшись к реке, они зашагали в направлении Нотр-Дама, то и дело останавливаясь из-за непреодолимой тяги молодого человека застывать над книжными развалами или любоваться красотой открывающихся панорам. Два года его глаза были вынуждены довольствоваться атмосферными эффектами Лондона, таинственным слиянием темного нагромождения зданий и низкого неба цвета битума; и прозрачность французского воздуха, что делала зеленые сады и серебристый камень столь классически ясными и одновременно гармонично сочетающимися, поражала его, как будто Париж обладал живым разумом. Каждая линия строений, каждая арка мостов, самое течение полноводной светлой реки между ними способствовали этому впечатлению, все в отдельности отсылало к некой чувственной памяти; так что для Дарроу во время прогулок по парижским улицам город всегда уподоблялся разворачивавшемуся громадному гобелену, источавшему бесчисленные ароматы, которыми пропитался за столетия.

Столь богато и разнообразно было это зрелище, что оно легко могло выполнять такую несвойственную ему роль, как быть фоном восторгов мисс Вайнер. Как простой театральный задник, оно подходило для ее индивидуального приключения, и точно так же — для грядущего воплощения великих чувств. Для нее, как вновь ощутил Дарроу, когда они сидели за столиком у низенького оконца, выходящего на Сену, Париж был Парижем в силу всех его занимательных частностей, его бесконечной изобретательности по части удовольствий. Где еще, например, можно было найти миленькие тарелочки с hors d'oeuvre,[5] симметрично разложенными анчоусами, кружочками редиски и тонкими золотистыми ракушками сливочного масла или лесную землянику и кувшинчики со сливками, которые придавали их трапезе утонченный оттенок деревенской простоты? Не замечал ли он, спросила она, что кухня всегда отражает национальный характер и что французская еда приготовлена с умом и воображением просто потому, что сами французы такие? А как везде в частных домах еда всегда схожа с беседой — как одинакова банальность, и та, что попадает на язык, и та, что слетает с языка? Так и представляешь, верно, что за меню будет, если фея махнет палочкой и вдруг превратит разговор за лондонским обедом в жаркое и пудинг? Она всегда считала хорошим знаком, если людям нравится ирландское рагу, — значит, они любят перемены и неожиданности и принимают жизнь такой, какая она есть; и замечательный парижский вариант этого блюда, navarin, как раз поставленный перед ними, очень похож на самый лучший разговор — такой, когда человек не может сказать заранее, на что свернет беседа!