Воля небес - Александр Прозоров

– Точно успеешь? – прищурился на него подьячий.

– Борта нашить недолго, боярин. Долго будет печи класть да трюма раскреплять. Но то ведь все едино на плаву по месту делается. А тес – он наверху, под навесом. До него половодье не достанет. Пошли, мне скрывать нечего!

Навесы были низкими и широкими – чтобы ни дождь, ни снег не задувало. На высоту в полтора человеческих роста лежали слои белого теса, проложенные тонкими рейками.

– Этот прошлой зимой заложили, – постучал кулаком по промороженной древесине корабельщик. – В следующем году в дело пустим. Ныне же соседний навес разбираем. Сперва рубанком строгаем, опосля вареным маслом промазываем, несколько дней на пропитку даем, а уж после того вниз, в работу. Каждая доска отобранная да проверенная, в каждой труд вложен. Как же им по цене осины идти? Такой тес дорогого стоит. Зато и кочи из него два-три века ходить будут, и сноса им не дождешься.

– Хорошо, – согласился Басарга, проведя ладонью по доске. – Коли правду сказываешь, своей цены они стоят. Но коли мухлюешь, Кудеяр… Ладно, работай. Я через месяц еще загляну. Посмотрю, верны ли слова твои. И смотри… Коли хитришь, лучше прямо сейчас покайся!

– Вот те крест, боярин, – размашисто перекрестился корабельщик. – За такие деньги лучших кораблей государю не найти!

– Смотри, купец! Слово не воробей. Вылетело, не поймаешь, – предупредил его Басарга, оправил пояс и пошел к оставленным под присмотром холопа лошадям.

Поведение подрядчика Амосова ему нравилось. Решителен, уверен. Отвечает быстро, не заискивает. Мзды не обещает, выпить-закусить не зовет. Похоже, уверен, что греха за ним не имеется. Вот только люди разные бывают. Иные и честны, да трусоваты, другие наглы до беспамятства, красть прямо на глазах способны. Посему с равным тщанием проверять надобно всех!

Увы, в корабельном деле Басарга ничего не смыслил. С податями, тяглом, доходами и расходами его еще в Белозерской обители ключник тамошний натаскал. Со строительством он тоже разбирался, частью в обители уроки получив, частью сам в уделе намучившись. Но вот с шитьем кораблей подьячий пока еще не сталкивался. И поди разберись, дурит его подрядчик или правду сказывает? Надобен тес лиственный на борта али сосной обойтись можно? Из чего набор корпусной делается, в какую цену дерево? Прочий набор трюмный да палубный из чего делать нужно? И вправду ли корабельный лес столь дорог и такую подготовку для работы требует али загибает Амосов, лишнее серебро из казны вытягивая?

– Отчего грустишь, боярин? – подведя коня, придержал стремя Тришка-Платошка. – Нечто наворовал купец много?

– Я не грущу, я радуюсь, – взметнулся в седло Басарга Леонтьев. – В поместье завтра скачем. Как на постоялый двор вернемся, вещи собери. На рассвете сразу в путь!

Дорога в свой удел была для боярина Леонтьева привычной и нахоженной: три дня вниз по Сухоне, зимником через лес, потом еще четыре перехода вниз по Ваге. Путь обычный – но в этот раз оказавшийся неожиданно коротким. Что из Москвы, что из Александровской стороны до Леди быстрее трех недель добираться не получалось, как ни спеши. Ныне же до Важского уезда боярин промчался всего за неделю, да день уже от самой Ваги домой. Сиречь – после переноса столицы в Вологду служба обещала стать много легче. Обернуться до дома и обратно за пару недель куда как проще, нежели чем за полтора месяца.

Поместье встретило подьячего колокольным перезвоном. Однако это был вовсе не праздник, посвященный возвращению хозяина. Просто Важская обитель, покровителем которой боярин Леонтьев стал по царскому поручению, созывала прихожан к вечерне.

За минувшие полтора десятка лет монастырь разросся, похорошел и окреп. Ныне его окружала уже не жердяная изгородь, а трехсаженная стена с башнями на углах. В их бойницах темнели жерла пушек. Ворота венчались церковью, украшенной высокой голубой луковкой. За ней выросла звонница с двумя десятками колоколов разного размера, а дальше стоял новенький, полностью перебранный храм Иоанна Богослова.

– Езжай в поместье, – натянув поводья, приказал холопу Басарга. – Предупреди, чтобы баню топили и опочивальню готовили. Вскорости догоню.

Он свернул вправо, спешился у ворот, отпустил подпругу, намотал поводья на коновязь, скинул шапку, перекрестившись на надвратную икону, вошел на двор. Обогнул церковь, вошел в двери, остановился, не желая мешать молебну. Однако же его все равно заметили, по храму побежал шепоток. Прихожане – смерды и крестьянки, паломники, заехавшие поклониться святому Варфоломею жители близкого города, – все стали оглядываться и расступаться. Сам собой образовался проход почти до самого алтаря, и подьячему волей-неволей пришлось пройти вперед, остановившись чуть позади настоятеля.

– Жертвователь… Подвижник… Опекун… Благотворитель… – побежали за его спиной восхищенные шепотки. – Себя не жалеет… Все обители да сиротам… А сам так неприкаянным и живет.

От такого внимания Басарге Леонтьеву стало не по себе. Ведь он знал, что никогда не был никаким бескорыстным подвижником и жертвователем. Что монастырь создал из ничего лишь по царскому велению, дабы надежное прибежище тайной святыне обеспечить. Что «неприкаянным» кажется лишь потому, что невенчанным с любовницами тайно сожительствует и что из полусотни «сирот» ровно десять – его собственные дети, каковых признать он не может из-за того, что во грехе зачаты. Но разве вслух о таком скажешь? И потому он молча терпел восхищенный шепоток, замечая, как тайком крестят его бабы и склоняют головы мужики.

Все, на что решился Басарга, так это подойти после богослужения к настоятелю и смиренно склонить голову:

– Благослови меня, отче. Ибо я грешен.

– В чем грехи твои, сын мой?

– Много их, отче, – вздохнул опричник. – Все не перечислить. Но ведь Господу каждый ведом?

Игумена слова подьячего не удивили. Басарга в своих странных исповедях никогда не каялся в содеянном. Однако боярину, что с таким старанием опекал обитель, отказать в прощении грехов священник не мог:

– Именем Господа нашего Иисуса Христа, – перекрестил Басаргу настоятель. – Отпускаю грехи твои вольные и невольные.

Подьячий склонился к кресту в его руке.

– Кается благодетель наш, во смирении склоняется… – пробежал по храму восхищенный шепоток. – Уж ему-то, подвижнику, с чего?..

Басарга Леонтьев отступил от игумена, еще раз низко склонился перед иконостасом, несколько раз осенив себя знамением, шепотом прося у Господа прощения за дерзость свою и грехи. После чего резко развернулся и стремительным шагом вышел из церкви, не обращая внимания на общие поклоны прихожан.

Отдохнувший у перевязи скакун легко взял с места в галоп, помчался по утоптанной тропе, крепко впечатывая в наст шипастые подковы, нырнул под густо переплетенные лесные кроны. Свой удел Басарга знал хорошо, а потому торопил коня, несмотря на темноту. Не прошло и четверти часа, как деревья расступились, выпустив его на заснеженное поле. Боярин промчался меж сугробов, перемахнул реку, взметнулся на обнесенный частоколом холм и спешился во дворе, бросив поводья какому-то пареньку.

Вся дворня собралась здесь, толпясь в ожидании хозяина. Староста Тумрум, со времен их первой встречи успевший изрядно раздобреть, поседеть и лишиться бороды: она отчего-то стала вылезать и поредела так, что стала походить, скорее, на легкое облачко, нежели на мужскую гордость. Ключница – его жена Пелагея. Конюх Федька Тумрум, стряпуха Ляля Тумрум, скотник Степка Тумрум… Да, семья старосты неплохо устроилась при боярской усадьбе.

Впрочем, дворня состояла не только из Тумрумов. Обширным хозяйством занимались еще полдесятка девок и тридцать холопов… Взятых в закуп, разумеется, не для работы, а для ратной службы при боярине. Но так уж сложилось, что на службе царю хватало услуг одного подьячего – и потому нанявшихся воевать молодых людей староста приспособил к делам житейским. Басарга очень надеялся, что он не перебарщивал и у холопов имелось хотя бы два-три часа в день для тренировок в рукопашном бое.

Кроме того, среди толпы виднелось еще несколько незнакомых лиц и одно очень знакомое: в задних рядах стояла, потупив взор, Матрена, в пушистом пуховом платке и кафтане с лисьим воротником.

– Здрав будь, господин наш, Басарга Степанович, – вышла вперед пышная краснощекая Ляля Тумрум, держа в руках большущий каравай, увенчанный сверху солонкой, и низко поклонилась: – С прибытием!

– Откушай хлеб-соль с дороги, батюшка наш, испей вина заморского, – двумя руками протянула ему ковшик Пелагея.

– Благодарствую, – выпил Басарга и вправду с удовольствием.

– Баня уже топится, боярин, – торопливо отчитался Тумрум. – Однако же пять дней без дела стояла, насквозь промерзла. Ныне уже поздно. Боюсь, до полуночи согреться не успеет.