В волчьей пасти - Бруно Апиц

Это Бохов на совещании ИЛКа предложил назначить Андре Гефеля военным инструктором групп Сопротивления. «Я его знаю, это испытанный товарищ. Я поговорю с ним».

Когда год назад Бохов после вечерней переклички вышел пройтись с Гефелем по пустырю — ибо того, что хотел сказать Бохов, никто не должен был слышать, — был такой же дождливый вечер, как сегодня. Пятидесятилетний мужчина шагал, засунув руки в карманы, рядом с худощавым Гефелем, который был лет на десять моложе его. Звучный (а сейчас приглушенный) голос Бохова долетел до Гефеля. Бохов обдумывал каждое слово, чтобы сказать ровно столько, сколько Гефелю следовало знать.

— Мы должны готовиться, Андре… к концу… Интернациональные боевые группы… понятно?.. Оружие…

Гефель в изумлении поднял глаза, но Бохов коротким движением руки пресек все возможные вопросы.

— Об этом позже, не теперь!

И в заключение, когда они расставались, Бохов сказал:

— Ты не должен привлекать к себе внимания даже по пустякам, понял?

Это было год назад, и с тех пор все шло хорошо. За это время Гефель узнал, где они достают оружие, о котором Бохов тогда не хотел говорить. Заключенные тайно выделывали рубящее и колющее оружие в разных мастерских лагеря. Советские военнопленные изготовляли на токарных станках веймарских оружейных заводов, где им приходилось работать, ручные гранаты и контрабандой переправляли их в лагерь, а специалисты, занятые в лазарете для заключенных и в патологическом отделении, готовили из припрятанных химикалиев заряды для этих гранат. Все это Гефель теперь знал, и когда он по вечерам в тайном месте обучал членов групп обращению с оружием, его особенно радовало, что он может показывать приемы на пистолете «Вальтер» калибра 7,65 миллиметра. Этот пистолет был украдем у помощника начальника лагеря Клуттига во время попойки в клубе для фюреров СС. Украден по всем правилам одним из тех заключенных, которые обслуживали кутил. Виновник так и не был обнаружен, ибо подобной смелости даже заядлый ненавистник коммунистов Клуттиг не мог предположить у заключенных. Он подозревал одного из своих собутыльников. Каким ледяным спокойствием нужно было обладать тому, кто после пиршества, вместе со своей командой рабов-кельнеров, должен был промаршировать через ворота в лагерь и пронести мимо эсэсовцев под одеждой пистолет! Этот ледяной холод Гефель ощущал каждый раз, когда держал в руке драгоценное оружие, каждый раз, когда доставал его из тайника и прятал на себе, чтобы пойти на получасовое учение — через весь лагерь, то и дело отвечая на приветствия ничего не знающих друзей, то и дело встречая эсэсовцев на своем пути. В такие мгновения он ощущал холод металла на теле.

До сих пор все шло хорошо.

И вдруг в лагерь попадает ребенок! Таким же тайным и опасным путем, как тогда «Вальтер», калибра 7,65. Об этом Гефель ни с кем не мог поговорить, кроме Бохова. Чтобы добраться до тридцать восьмого барака, Гефелю достаточно было пройти несколько шагов. И все же это был для него длинный путь. На душе у Гефеля было тяжело. Не следовало ли ему действовать иначе? Искорка жизни перескочила сюда из лагеря смерти. Разве не обязан был он охранять эту крохотную искорку, чтобы ее не растоптали?

Гефель остановился и посмотрел на блестевшие от дождя камни у себя под ногами. На всем свете не могло быть более очевидной истины.

На всем свете!

Но не здесь!

Вот о чем он теперь думал.

В сознании Гефеля тенями скользили мысли об опасностях, которые могли разгореться от маленькой искры, тлевшей в потайном уголке лагеря, но он гнал эти мысли от себя. Не поможет ли Бохов?

Вот тридцать восьмой барак — одноэтажное каменное здание, пристроенное, подобно другим, к одному из деревянных бараков, первоначально существовавших в лагере. Как и остальные каменные сооружения, этот барак состоял из четырех общих помещений для заключенных и примыкавшего к ним спального. В том, что капо вещевой камеры явился в один из бараков, не было ничего необычного, и поэтому заключенные не обратили на вошедшего Гефеля никакого внимания. Бохов сидел за столом старосты и составлял рапортичку личного состава блока для утренней переклички. Гефель протиснулся сквозь толпу заключенных к Бохову.

— Не выйдешь ли со мной?

Ни слова не говоря, Бохов встал, надел шинель, и оба покинули барак. Выйдя, они не стали разговаривать, и только когда выбрались на широкую, ведущую к лазарету дорогу, по которой еще сновало в обоих направлениях много заключенных, Гефель сказал:

— Мне надо с тобой поговорить.

— Что-нибудь важное?

— Да!

Они беседовали тихо, не привлекая к себе внимания.

— Один поляк, Захарий Янковский, принес с собой ребенка.

— Это ты называешь важным?

— Малыш у меня в кладовой.

— Как так? Почему?

— Я спрятал его у себя.

В темноте Гефель не мог разглядеть лица Бохова. Какой-то заключенный быстро шел им навстречу из лазарета, стараясь укрыть голову от моросящего дождя, и с разгона толкнул их. Бохов остановился.

— Да ты, кажется, с ума сошел!

Гефель поднял руки.

— Дай объяснить, Герберт…

— Я ничего не хочу слышать.

— Нет, ты должен выслушать, — настаивал Гефель.

Он знал, что Бохов человек твердый и непреклонный. Они пошли дальше, и в груди у Гефеля вдруг поднялась горячая волна.

— У меня у самого дома мальчуган, ему теперь десять лет, — без всякой связи с предыдущим заговорил он. — Я еще ни разу не видел его.

— Сентименты! Тебе дано самое строгое указание ни во что не впутываться. Ты об этом забыл?

Гефель защищался:

— Если эсэсовцы сцапают малютку, ему крышка. Не могу же я притащить его к воротам: «Смотрите, вот что мы нашли в чемодане».

Они дошли почти до лазарета и повернули обратно. Гефель чувствовал, что Бохов настроен непримиримо, и заговорил с глубоким упреком:

— Герберт, дружище, у тебя нет сердца.

— Сентиментальный бред! — Бохов заметил, что произнес это слишком громко. Поэтому он тут же оборвал себя и продолжал тише — Нет сердца? Здесь речь идет не об одном ребенке, а о пятидесяти тысячах человек!

Гефель молча шел рядом. Он был глубоко взволнован Возражение Бохова ошеломило его.

— Ладно, — сказал он, пройдя несколько шагов. — Завтра утром я снесу ребенка к воротам.

Бохов покачал головой.

— Ты хочешь вместо одной глупости сделан, другую?

Гефель разозлился.

— Одно из двух: или я спрячу ребенка, или сдам его!

— Ну и стратег!

— Так что же делать?

Гефель выдернул руки из карманов и беспомощно развел ими. Бохов старался не поддаться волнению, охватившему Гефеля. Пытаясь успокоить товарища, он заговорил своим деловитым и как будто безучастным тоном:

— Я слыхал в канцелярии, что завтра уходит партия заключенных, и я позабочусь, чтобы поляк попал в нее. Ты отдашь ему ребенка.

Такое жестокое решение привело Гефеля в ужас. Бохов остановился, подошел к Гефелю вплотную и посмотрел ему прямо в глаза.

— Ну, чего еще?

Гефель тяжело дышал. Бохов понимал его чувства. При обсуждении тех или иных вопросов решающее значение имел долг перед всем лагерем. Бохова ИЛК сделал ответственным за группы Сопротивления. Мог ли он, Бохов, допустить, чтобы из-за какого-то ребенка военный инструктор групп навлек опасность на себя, а может быть, и на сами группы? Или на весь созданный с такими усилиями подпольный аппарат? А может быть, и на лагерную охрану, которая внешне была вполне легальной организацией, но по существу — великолепным военным объединением? Никогда не знаешь, во что выльется самое безобидное дело. Случай с ребенком может быть первым толчком, и разом обрушится смертельная лавина, сметая всех и все. Такие мысли проносились в голове Бохова, когда он глядел на Гефеля. Он повернулся, чтобы продолжать путь, и печально сказал:

— Иногда сердце очень опасная вещь! Поляк, конечно, сообразит, что делать с ребенком. Раз он довез малыша до нашего лагеря, он довезет его и дальше.

Гефель по-прежнему молчал. Они свернули с дороги и остановились между бараками. Здесь было пустынно. Обоих пробирало под холодным ливнем. Впотьмах они почти не видели друг друга. Гефель спрятал руки глубоко в карманы, зябко втянул плечи. Он не трогался с места. Бохов схватил его за плечи и потряс.

— Не валяй дурака, Андре! — мягко сказал он. — Ложись спать, завтра поговорим.

Они расстались.

Бохов посмотрел Гефелю вслед и усталыми шагами пошел дальше. Бохова охватило чувство жалости, но он сам не знал, кого ему жаль: Гефеля, или ребенка, или того незнакомого поляка, который даже не подозревал, что в эту минуту решалась его судьба. Решалась заключенными, его собратьями, которые в силу сложившихся обстоятельств имели над ним власть. Бохов отогнал от себя эти мысли. Действовать надо быстро и бесстрашно. Он торопливо соображал. Скорей назад в барак!