Ересь - С. Пэррис

— Ваша милость несет тяжкое бремя. Не хотел бы я оказаться на вашем месте.

— Это бремя возложил на меня Господь, и я ищу себе помощников, — откровенно ответил он. — Скажите, Бруно, французский король предоставил вам содержание или только жилье в посольстве?

— Он более поддерживает меня добрым советом, нежели деньгами из своего кошелька, — признался я. — Я надеюсь прибавить к этому скромному вспомоществованию заработок преподавателя и с этой целью собираюсь наведаться в прославленный Оксфордский университет — быть может, там найдется для меня занятие.

— Оксфорд? Вот как? — В глазах его блеснул интерес. — Вот уж папистское болото. Университетское начальство демонстративно изгнало всех, кто исповедовал старую веру, а на самом деле добрая половина профессоров — тайные паписты. Граф Лестер, канцлер, то и дело наведывается в университет и назначает расследования, но их так просто не возьмешь — прячутся, как пауки под камни, стоит лишь направить на них свет. А как только отвернешься, глядь — они уже отравляют молодые души. Опутывают тех самых юношей, которым предстоит стать судьями, священниками, заседать в парламенте. Наше будущее правительство и наше священство может обратиться к Риму, а мы этого и не заметим! Королева гневается, и я уже сказал Лестеру, что действовать надо с большим усердием. — Министр сжал губы, давая понять: будь он во главе университета, жесткие меры были бы уже приняты. — Университет превратился в убежище для тех, кто читает и пишет мятежные книги. Большинство миссионеров, которых засылают к нам французские семинарии, прежде училось в Оксфорде. — Уолсингем чуть призадумался и заговорил мягче: — Да, Бруно, поезжайте в Оксфорд. Буду рад предоставить вам рекомендацию. Вы там увидите много интересного.

Он примолк, что-то обдумывая; кажется, его мысли приняли иное направление.

— Вы сказали, что готовы любым способом служить ее величеству. Вы говорили искренне?

— Подобные предложения не делают ради шутки, ваша милость.

— В казне ее величества имеются средства для оплаты людей, которые работают на меня, помогают защищать от врагов королеву и государство. Ее величество умеет быть благодарной, и способов для этого много: мы понимаем, насколько ценны для писателей покровительство и доброе мнение властей. Вы могли бы оказать королеве существенную услугу, Бруно, ведь, живя во французском посольстве, вы причастны множеству секретов. Все, что коснется вашего слуха относительно заговоров против ее величества или ее министров, любая мелочь о шотландской королеве и ее французских друзьях, письма, в которые вы могли бы заглянуть, все, что покажется вам относящимся к делу, любая малость, — все это было бы для нас бесценно.

Он смотрел мне прямо в лицо, вопросительно приподняв брови. Я колебался.

— Благодарю вашу милость за такое доверие…

— Конечно, у вас есть совесть и сомнения, — перебил он нетерпеливо. — Я бы потерял к вам уважение, если б вы сразу ответили согласием. Да, я прошу вас следить за теми, кто принял вас под свой кров, и любой честный человек призадумался бы, прежде чем согласиться на такую роль. Но помните, Бруно: всякий раз, когда совесть и долг тянут нас в разные стороны, следует выбирать то, что сулит большее благо. Вам нечего бояться, душе это не повредит.

— Не в том дело, ваша милость.

— А в чем? — удивился он. — Филип Сидни говорил мне, что вы — закоренелый враг Рима и с готовностью поможете тем, кто препятствует появлению инквизиции на нашем острове.

— Ваша милость, я враг Рима, но я враг всех тех, кто принуждает людей к своей вере и казнит их, едва они посмеют хоть в чем-то усомниться.

Я сказал и умолк; всесильный министр мерил меня взглядом.

— У нас здесь людей за веру не наказывают. Королева весьма красноречиво сказала об этом: она, мол, не желает прорубать окна, чтобы заглядывать в души людей. Нет такого намерения и у меня, Бруно. В нашей стране убеждения не приведут человека на эшафот, но его могут казнить за то, что он собирается сделать во имя этих убеждений.

— За то, что он собирается сделать или за то, что мог бы сделать? — уточнил я.

— Намерение — уже измена, Бруно, — бесстрастно возразил королевский министр. — Пропаганда — измена. В наше время даже распространение запретных книг — измена, потому что каждый, кто распространяет такие книги, делает это с намерением соблазнить подданных королевы, сделать их подданными Рима, с тем чтобы они встали на сторону католиков, когда те вторгнутся в Англию.

Мы сидели рядом, и я почувствовал, как рука английского министра коснулась моего локтя.

— Здесь, в Англии, — продолжал он, — человек с прогрессивными взглядами — человек вроде вас, Бруно, — может жить и писать свободно, не страшась наказания. Полагаю, именно поэтому вы приехали в нашу страну. Разве хотели бы вы, чтобы сюда пришла инквизиция и положила конец этим свободам?

— Нет, ваша милость, этого я бы никак не хотел.

— Значит, вы согласитесь служить ее величеству так, как я предложил вам?

Я молчал, прикидывая, как мой ответ может изменить мою судьбу.

— Я буду служить ей всеми силами, — обещал я.

Уолсингем широко улыбнулся — даже зубы сверкнули в сумраке — и обеими руками сжал мою ладонь.

Кожа на его руках была сухой и тонкой, словно бумага.

— Я очень рад, Бруно. Ее величество наградит вашу верность, как только убедится в ней. — Глаза министра блестели. Сад вокруг нас погружался в темноту, лишь тонкие полосы золотого света еще окаймляли вставшую за деревьями лиловую тучу. Стало прохладно, воздух наполнился сладкими ароматами цветов.

— Что же мы не идем в дом? Скверный я хозяин, даже выпить не предложил.

Он с заметным усилием поднялся и повел меня по дорожке к дому. По обе ее стороны слуги зажгли маленькие фонарики. Сад казался волшебным, и я, глубоко вдыхая вечерний воздух, чувствовал приближение нового будущего, которое было уже близко и сулило новые возможности.

Далеко в прошлом остались странствия по горам Северной Италии, грязные, пропахшие крысами придорожные гостиницы, где я ночи напролет бодрствовал с кинжалом под подушкой, опасаясь бродяг, которые могли убить меня за несколько медных монет. Все в прошлом: отныне я поступаю на секретную службу ее величества. Еще один непредсказуемый, но вместе с тем, похоже, и вполне закономерный поворот судьбы.

Уолсингем остановился под фонарем и повернулся ко мне.

— Вам нужно будет встретиться с моим помощником, Томасом Фелипсом, — предупредил он. — Томас держит в руках все нити — шифры, почтовые ящики и тому подобное. Полагаю, вас не нужно предостерегать: о нашей встрече никому ни слова, за исключением Сидни, — добавил он, понижая голос.

— Ваша милость, я был священником. Лгать я умею.

Он усмехнулся.

— Полагаюсь на вашу ловкость. Вы бы не смогли так долго водить за нос инквизицию, не будь у вас этого таланта.

Так я сделался частью обширной и сложной сети, простиравшейся от колоний Нового Света на западе до турецких земель на востоке…

Внезапный раскат грома перебил воспоминания и вернул меня в комнату королевского дворца. За окном хлестал дождь и вспышки молний освещали просторный двор. Я надеялся обрести в Англии мирную жизнь и написать наконец-то книгу, которая должна была потрясти Европу до самых основ. Честолюбие было и оставалось моим проклятием. Мучительное честолюбие зависимого человека, человека без средств, без положения в обществе, нуждающегося в покровительстве других людей — в моем случае в покровительстве женщины. Завтра мне предстояло увидеть университет Оксфорда и добыть там два золотых самородка: тайны оксфордских папистов для Уолсингема и книгу, которая — в этом я был убежден — скрывалась в одной из библиотек университета.

ЧАСТЬ II

Оксфорд, май 1583

Глава 2

Поутру, на рассвете, мы продолжили путь: управляющий Виндзором нашел-таки для Сидни пять лошадок в затейливой упряжи из розового и золотого бархата. Весело позванивали медные трензеля, но сами путники казались более мрачными, чем накануне, когда беззаботно плыли по реке под ярко раскрашенными вымпелами под музыку. Гроза прекратилась, но дождь продолжал моросить; было прохладно, серое, сумрачное небо нависало над нами.

За завтраком пфальцграф вел себя тихо и смирно: сидел, прижав кончики пальцев к вискам, и время от времени испускал легкий стон. Последствия карточной игры допоздна и неумеренного потребления портвейна, шепнул мне Сидни, и я в душе позлорадствовал. Сидни же был в отменном настроении, ибо он вчера немало выиграл — его удача в карты напрямую зависела от степени опьянения пфальцграфа. Однако паршивая погода всем испортила настроение. Мы ехали в молчании; лишь изредка Сидни вполголоса ругался, когда лошадь спотыкалась на очередной кочке, да рыгал наш пфальцграф, нисколько того не стесняясь.