Тихая пристань - Константин Абатуров

Вернулся к Евдокимычу. Тот непонимающе глядел на меня. Наверное, я показался ему странным. Но, не сказав ни слова, он терпеливо пошел дальше со мной. Я решил заглянуть еще на Шачу, куда водил нас Николай купаться и учил, как спускаться на большой глубине на дно, чтобы непременно достать горсть земли. Тот, кто этого не мог делать, считался у нас трусом. В наказание Николай отказывался ковать таким ножи.

Мы долго бродили. Евдокимыч, несмотря на возраст, был еще легок на ногу, но, как и прежде, оставался несловоохотливым. Отвечал коротко, отрывисто. Жил он в соседнем селе. Потихоньку, без резвости, как он выразился, писал историю его. Когда зашел разговор об этом, Евдокимыч оживился. Стал называть имена тех, кто уже описан. Был среди них и Андрей Павлович.

— А Николай? — спросил я.

— О нем я еще мало знаю. Да он и не столь уж причастен был к селу. Ковал больше для своего Юрова.

— Зря вы так, — упрекнул я Евдокимыча. — Он жизнь отдал — вот его причастность и к Юрову, и к селу.

Мы не закончили разговор, как услышали голос дяди Фили:

— Где запропастились? Чай стынет. Завтракать!

Догнав, дядя Филя повел нас в деревню. Но на полпути вдруг обернулся к Евдокимычу:

— А передачу показали ему?

— Нет, — ответил тот.

— Ну, как же… — посетовал дядя Филя и скомандовал: — За мной!

Вывел он нас к линии электропередачи, где молоденькие монтеры навешивали на столбы провода. Высокие, на бетонных подставках, столбы шагали откуда-то из леса через поле, к западному краю деревни.

— Как? — подмигнул он мне.

— И верно, что скажешь? — подхватил Евдокимыч, улыбнувшись.

Электричество, конечно, — это здорово. Глухая в прошлом лесная деревня — и нате вам! — свет не обошел и ее. Как же было не погордиться этим и бригадиру, и бывшему избачу!

— Хорошо, хорошо! — ответил я.

Дядя Филя посмотрел на меня и сбоку, и прямо в глаза.

— А радости-то в глазах не вижу, — заметил он.

Что было ответить ему? Я промолчал.

На душе у меня все еще было смутно, и словами это я не мог объяснить.

— Ладно, пойдемте чаевничать, — сказал Евдокимыч.

Он-то, казалось, понимал мое состояние.

Мы недолго задержались у бригадира. Сразу после завтрака его вызвали на луга, к стогометальщикам, а мы с Евдокимычем пошли в контору. Была она в нескольких километрах от Юрова.

Перед тем как уйти, я снова оглянул опустевший край деревни и еще постоял у бывшей кузни.

Евдокимыч не торопил меня. Только спросил, когда уеду домой. Я сказал, что сегодня же, лишь побываю в конторе.

— А может, на рыбалку сходим? Окунь на Шаче клюет. Ушичку бы…

— Нет!

За перелеском на горушке показалась и центральная усадьба. На самом верху желтел обшитый тесом дом конторы. К ней вели два ряда деревянных домов. Среди них были домики со свежей кровлей, с новыми крылечками, с подрубленными нижними рядами.

— Хорошая примета, — проговорил Евдокимыч.

— Какая?

— А вон новенькие-то крыши. К земле привязываются люди.

Поодаль, от усадьбы сверкнула переплетом окон продолговатая каменная постройка. Из железной трубы струился дымок. Точь-в-точь как в бывшей кузнице юровских ковалей. И эта постройка приковала к себе мой взгляд.

Не успел я спросить Евдокимыча, что это, как раздался удар молота. За первым последовал второй, третий. Звуки были басистые, сильные. К их уханью прибавился еще тоненький голосок, он частил, как бы стараясь подпеть басу.

Перезвон продолжался несколько минут, и я все слушал, затаив дыхание. К сердцу подкатывалась теплая волна, я чувствовал, как гулко забилось оно.

— Кузница? — спросил я, не оборачиваясь, Евдокимыча.

— Да, новая. Недавно открыли.

— А кто кует?

— А ты зайди, посмотри, — с хитрецой улыбнулся Евдокимыч.

Он даже слегка толкнул меня, а сам сел передохнуть.

Я несся к новой кузнице как мальчишка, которого хотели одарить чем-то интересным. И в кузницу вошел, запыхавшись. На меня с удивлением уставились две пары глаз. Одни, большие, белесые, принадлежали здоровяку лет тридцати пяти, другие, карие, с задоринкой, — молоденькому ковалю. Первый, судя по тяжелому молоту, который держал в руках, был молотобойцем, второй, с малым молотком и щипцами, придерживающими на наковальне заготовку, являлся рангом выше, настоящим кузнецом.

Глаза молодого были точь-в-точь такие же, как у Николая. И такой же тонкий, стройненький, каким знал я Николая в ранней молодости.

— Здравствуйте, сын Николая Ковалева, — протянул я руку молодому кузнецу. — Я не ошибся?

— Нет, — ответил юноша. — Но кто вы? Я вас не знаю, — смущенно произнес он.

— Я тоже не знал, что у Николая есть сын, что сын — кузнец. Не знал до тех нор, пока не услышал стук молотов.

Я назвался. Назвал себя и он, Николай. Ага, Николай Николаевич! Один остался в династии Ковалевых. Остался, чтобы продолжить кузнецкий род.

…Из кузницы я уходил счастливым, сопровождаемый новым звоном молотов. И в звоне этом слышался благовест труду и жизни.

«Земельный шар» вертится!

Большая вода

Все реже стучит волна в борт баржи, слабеет плеск дождя. Федор Бочаров в последний раз глядит в зябкую темноту ночи и раздвигает брезент. Вытянув вперед руки, он пробирается к нарам, где уже спит его бригада. Сейчас и он ляжет, надо и ему выспаться. Утро будет горячее: как только придет катер с плотниками и будут установлены последние звенья запани и коридора в устье срединного притока Унжи, начнется пропуск леса для формировки плотов.

Только бы ночь переждать, только бы она не подвела. Грозовой ливень, шумевший более суток, сделал свое. Река поднялась, разорвала тесный ворот высоких берегов и пошла гулять, заливая поймы, низины. Со всех верхних плотбищ тронулся лес и, набирая силу, устремился к устью. Река стала черной от него.

Сейчас Федор с ужасом подумал: что было бы, если бы бригада не успела перекинуть через разбушевавшуюся реку стальную перетяжку и закрепить главные звенья запани… Вообще-то это не его дело: он прислан на формировку. Но плотники, работавшие здесь, потребовались на основной рейд, что стоял на самой Унже, ниже притока, где тоже не все было готово к приему древесины. Ранний разлив опрокинул все сроки подготовки. Пришлось выручать.

Ничего, утром плотники вернутся. Горелов, начальник сплавучастка, обещал сам приехать с ними. А до утра но так уж далеко.

Горелов, Горелов… Федор и сейчас, в этой темноте, еще видит его белесые, с холодком глаза. Как он утром в конторе прощупывал ими бригадира, всего, с ног до головы.

— Явился? Ну что ж — давай, без дела не оставлю…

И наказал смотреть в оба. Да еще напомнил: ты, мол, на уральских реках был, знаешь, как их укрощать…

А людей дал в обрез. Ну, да ладно. Спасибо и на том, что доверяет. Ведь мог бы и попрекнуть или спросить: можно ли положиться на беглеца?..

Федор не спеша, тихо снял намокшую робу Но прежде чем лечь, прильнул к стеклу, вделанному в брезент Темень вроде бы еще больше сгустилась. В черноте ночи растворилось все — и скопище леса, и запань, и утлые лодчонки, шлепающие днищами по воде. Только чуть-чуть проглядывалась неровная кромка противоположного берега.

Ветер совсем стих, но баржа еще качалась. Стояла она рядом с запанью, заменяя собой недостроенное береговое общежитие. Слышно было, как от натуги вызванивала перетяжка и глухо поскрипывали подбитые к ней лесины. Перед закатом старый Елизар подсчитал, что к перетяжке прибило не меньше двадцати тысяч кубометров. А теперь, еще больше. Ничего, сталь должна сдержать напор.

Не отрывая взгляда от едва видимой кромки берега, Федор раздумчиво, вслух сказал:

— Сталь-то должна выдержать. Да не все стальное…

Он уносился мыслями к своей семье. Еще днем вот по тому берегу проходила Варя, вернее — уходила. Как он ждал ее, а она только появилась и исчезла. Так же, как все тут в этой кромешной тьме.

Спит ли она сейчас? Может, еще горит огонек в крайнем бревенчатом домике сельца, что на унженской круче? Далеко отсюда сельцо, не увидеть. Может, она тоже стоит у окна и думает о так нелепо кончившейся встрече.

«Не хочу и слушать беглеца!» Она не постеснялась, прямо, не в пример начальнику, выпалила.

Удержать бы надо ее, не отпускать так скоро домой. И все из-за этой проклятой грозы, из-за перепутанного Никиши. Как бешеный заорал с запани: «Скорей, бригадир! Разносит все к чертям…»

На запань-то поспешил, а Варю упустил. Эх! Ведь хорошенько даже не разглядел ее. Только глаза и запомнились. Недоверчивые, печальные. Не было в них прежнего блеска. Еще заметил тонкий прочерк складки на лбу. Даже челка, такая же густо-смолевая, как и год назад, не могла ее закрыть.

К себе она не позвала. А когда он спросил про сынишку Вовку, резко бросила: «В таком отце он не нуждается». И заплакала: «Одна мука с тобой. Не зря сказали…» Он не успел спросить, что сказали. Ушла.