Странники - Сергей Абрамов

— Как бродится, Игорь? — спросил Пеликан. Он облокотился о верхнюю ступеньку, подставив ветру могучую, покрытую густыми черными волосами грудь, разбросал по земле босые ноги в белых подштанниках.

Игорь скептически глянул на свои — тощие, хорошо еще, что загорелые и тоже малость волосатые. Про трусы его и Пеликан и профессор уже спрашивали, домогались: что за мода, откуда такая невидаль? Чего-то объяснил, придумал про Европу, про парижские силуэты. А дело в том, что, собираясь сюда, отыскивая рубаху и брюки попроще, «вневременные», не подумал совсем, что трусов Россия — матушка в те годы не знала, куда позже они появились. Вот и пришлось выкручиваться…

— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.

— Нормально бродится, Пеликан.

— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?

Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучных родителей? Что он потерял в это смутное время? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам — огонь!.. Так нет, бредет по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведет долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот, моется… Зачем его сюда понесло?

Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких — на полуслове — разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику ее, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой-нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) — жив еще в нем былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает, Другое ценнее. Что другое — этого он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.

Так и ответил:

— Не знаю, Пеликан, пока не знаю. — Спохватился и добавил: — Ну, а вообще — то я в Москву иду, к родителям.

— В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А все быстрее добрался бы.

— Быстрее мне не нужно.

— Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то.

— А ты, Пеликан, не темнишь?

— Я? Господь с тобой!

— Сам недавно сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета — тайга.

— Цвета я обыкновенного, ехали бояре, — хмыкнул Пеликан и почесал грудь. — Черного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.

— Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.

— Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.

— Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…

— Везло, брат, счастливец.

— Раскрывай глаза, не раскрывай — кроме красот природы, ни черта не увидишь.

— Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.

Игорь обиделся. Пеликан понял это, однако сказал:

— Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну, я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорек, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошел, все подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву враз вымели? Словили петуха — и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберег. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счету — на двадцать втором yдаре богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…

— Ты это к чему? — осторожно спросил Игорь.

— А к тому, что, помимо глаз, тебе еще и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.

— Какие же здесь выводы?.. Гады они, твои серебряные орлы… — Игорь очень старался быть бесстрастным, но не сдержался, выдал себя — злость прорвалась, и Пеликан ее заметил.

— Во-первых, не мои они, я-то себя орлом не считаю, именем другой птицы зовусь. А мыслишь верно: гады. И не потому, что петуха жалко. Он один в деревне погоды не сделает, хотя, может, для ребятишек здешних петуха того лучше б сварить. Но поскольку у нас с тобой птичий разговор завелся, то я об орлах спрошу. Не высоко ль они залетели?

Состояние у Игоря сейчас — прямо в драку бросайся. Вывел его из долготерпения Пеликан, своими подковырками, вывел тем, что сам дурачком представляется и Игоря таковым держать хочет. А черт с ней, с конспирацией, с легендой затруханной, сил нет ахинею слушать!

— Вот что, Григорий Львович, — так и назвал вопреки просьбам, — хочешь знать, что я об орлах думаю? Пожалуйста. Отлетались они, недолго осталось. За что они сражаются? За белую идею? Нет такой идеи! Они Русь отстаивают, отвоевывают. А от кого? От краснопузой сволочи? Так краснопузая сволочь — Русь и есть. Значит, не за Русь, не за идею они воюют, а за себя, за свои права и привилегии. И не понимают, что безнадега это… — В запальчивости употребил школьное слово, любимое слово Валерки Пащенко.

А Пеликан послушал, головой покивал и спросил:

— Все они?

Старая школьная шутка, Игорь ее не раз применял. Когда кто-нибудь соловьем зальется, начнет трепаться, то прервать его бессмысленным вопросом, к делу не относящимся, и тот сразу же запнется, недоумевая, начнет выяснять суть вопроса.

Так и Игорь затормозил на полном скаку.

— Кто «все»?

А вопрос, оказывается, был со смыслом. Пеликан пояснил:

— Все поголовно за привилегии сражаются? И солдатики?

Игорь сообразил, что зарвался. В самом деле. Какие у солдат, то есть бывших крестьян, привилегии?..

— Ну-у, солдаты в большинстве своем мобилизованы.

— То-то и оно. А ведь воюют. И неплохо воюют, как и все делают, за что русский мужик берется.

— Одурманены пропагандой.

— А что ж они красной пропагандой не одурманены? Или неубедительна? Казалось бы, куда там: мир, земля, воля, хлеб — все ваше, берите, распоряжайтесь! Они же, распропагандированные, за своих бывших хозяев бьются, жизни кладут. Тут, браток, не так все просто, как кажется… А думаешь ты верно, хотя и сыроват, сыроват. Ну, это наживное… Так что не греши на свои глаза. Они у тебя в нужном направлении смотрят. — Встал, потянулся с хрустом и в доме скрылся.