АРГО - Л. Кобылинский

     вкруг веет свежестью лесной

     и запахом зеленой глуши;

     гудя зовет веселый рог,

скамейка длинная вытягивает уши...

       две пары ног...

         и... скок...

Мы скачем бешено... Вперед! Коль яма, в яму;

ручей, через ручей... Не все ли нам равно?

Картины ожили, и через реку в раму

мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.

Та скачка сон иль явь, кому какое дело,

коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,

     коль вновь душа помолодела

       хотя б на миг!

В погоне бешеной нам ни на миг единый

не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!

     А, что, коль вдруг навек

       я стал картиной?!

МАСКАРАД

терцины

Доносится чуть внятно из дверей

тяжелый гул встревоженного улья,

вот дрогнули фигуры егерей,

и чуткие насторожились стулья.

Все ближе звон болтливых бубенцов,

невинный смех изящного разгулья.

Вот хлынули, как пестрый дождь цветов

из золотого рога изобилья,

копытца, рожки, топот каблучков,

и бабочек и херувимов крылья.

Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок,

там под руку с Жуаном Инезилья,

а здесь Тритон трубит в гигантский рог;

старик маркиз затянутый в жилете

едва скользит, не поднимая ног,

вот негр проходит в чинном менуэте,—

и все бегут, кружат, смешат, спешат

сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете.

И снова меркнут все за рядом ряд,

безумные мгновенной пестротою

они бегут, и нет пути назад,

и всюду тень за яркой суетою

насмешливо ложится им вослед,

и Смерть, грозя, бредет за их толпою.

Вот слепнет бал и всюду мрак... О нет!

То за собой насмешливые маски

влекут, глумясь, искусственный скелет,

предвосхищая ужас злой развязки.

МЕНУЭТ

Ш. Д'Ориаса

Среди наследий прошлых лет

с мелькнувшим их очарованьем

люблю старинный менуэт

с его умильным замираньем.

Ах, в те веселые века

труднее не было науки,

чем ножки взмах, стук каблучка

в лад под размеренные звуки!

Мне мил веселый ритурнель

с его безумной пестротою,

люблю певучей скрипки трель,

призыв крикливого гобоя.

Но часто ваш напев живой

вдруг нота скорбная пронзала,

и часто в шумном вихре бала

мне отзвук слышался иной,—

как будто проносилось эхо

зловещих, беспощадных слов,

и холодело вдруг средь смеха

чело в венке живых цветов!

И вот, покуда приседала

толпа прабабушек моих,

под страстный шепот мадригала

уже судьба решалась их!

Смотрите: плавно, горделиво

сквозит маркиза пред толпой

с министром под руку... О диво!

Но робкий взор блестит слезой...

Вокруг восторг и обожанье.

царице бала шлют привет,

а на челе Темиры след

борьбы и тайного страданья.

И каждый день ворожею

к себе зовет Темира в страхе:

— Открой, открой судьбу мою!

— Сеньора, ваш конец — на плахе!

ИЛЛЮЗИЯ

Полу-задумалась она, полу-устала...

Увы, как скучно все, обыденно кругом!

Она рассеяно семь раз перелистала

     свой маленький альбом.

Давно заброшены Бодлер и «Заратустра»,

здесь все по-прежнему, кто что бы ни сказал...

И вот откинулась, следя, как гаснет люстра,

     и засыпает зал.

Она не чувствует, как шаль сползла с колена,

молчит, рассеянно оборку теребя,

но вдруг потухший взгляд коснулся гобелена,—

     и узнает себя.

То было век назад... В старинной амазонке

она изысканно склоняется к луке,

на длинные черты вуаль спадает тонкий,

     и кречет на руке.

Сверкает первый луч сквозь зелень молодую,

крупицы золота усыпали лужок,

все внятней хоры птиц, и песню золотую

     вдали запел рожок.

Последняя звезда еще дрожит и тает,

как капля поздняя серебряной росы,

лишь эхо смутное из чащи долетает

     да где-то лают псы...

И та, другая, ей так странно улыбнулась.

и перья длинные чуть тронул ветерок...

Забилось сердце в ней, но вот она проснулась,

     и замолчал рожок...

В ПАРКЕ

Мерцает черным золотом аллея,

весь парк усыпан влажными тенями,

и все, как сон, и предо мною фея

лукавая... Да, это вы же сами?

Вот, улыбаясь, сели на скамейку...

Здесь день и ночь ложатся полосами,

здесь луч ваш локон превращает в змейку,

чтоб стал в тени он снова волосами.

Я говорю смущенно. (Солнце прямо

смеется мне в глаза из мертвой тени.)

Вы здесь одна, плутовка? Где же мама?

Давно, давно на бледном гобелене

она неслышно плачет надо мною.

ее печаль тиха порой осенней,

и безутешна скорбь ее весною!

КОМНАТА

Я в комнате один, но я не одинок,

меня не видит мир, но мне не видны стены,

везде раздвинули пространство гобелены,

на север и на юг, на запад и восток.

Вокруг меня простор, вокруг меня отрада,

поля недвижные и мертвые леса,

везде безмолвие и жизни голоса:

алеет горизонт, овец теснится стадо.

Как странно слиты здесь и колокольный рев

и бронзовых часов чуть внятные удары,

с капризным облаком недвижный дым сигары,

и шелка шорохи с шуршанием дерев.

Но так пленительна моей тюрьмы свобода,

и дружно слитые закат и блеск свечей,

камином тлеющим согретая природа

и ты. без ропота струящийся ручей,

что сердце к каждому бесчувственно уколу,

давно наскучивши и ранить и страдать;

мне просто хочется послушать баркаролу

из «Сказок Гофмана» — и после зарыдать.

КРАСНАЯ КОМНАТА

картина Матисса

Здесь будто тайно скрытым ситом

просеян тонко красный цвет,

однообразным колоритом

взор утомительно согрет.

То солнца красный диск одели

гирлянды туч, как абажур,

то в час заката загудели

литавры из звериных шкур.

Лишь нега, золото и пламя

здесь сплавлены в один узор,

грядущего виденья взор

провидит здесь в волшебной раме.

Заслышав хор безумно-ярый,

труба меж зелени в окне,

как эхо красочной фанфары,

взывает внятно в тишине.

Как бык безумный, красным светом

ты ослеплен, но, чуть дыша,

к тебе старинным силуэтом

склонилась бархата душа

с капризно-женственным приветом.

ДАМЕ-ЛУНЕ

Чей-то вздох и шорох шага

у заснувшего окна.

Знаю: это Вы, луна!

Вы — принцесса и бродяга!

Вновь влечет сквозь смрад и мрак,

сквозь туманы городские

складки шлейфа золотые

Ваш капризно-смелый шаг.

До всего есть дело Вам,

до веселья, до печали.

сна роняете вуали,

внемля уличным словам.

Что ж потупились Вы ниже,

видя между грязных стен,

как один во всем Париже

плачет сирота Верлен?

БОЛЬНЫЕ ЛИЛИИ

Больные лилии в серебряной росе!

Я буду верить в вас и в вас молиться чуду.

Я как воскресный день в дни будней не забуду

больные лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

душа давно пуста, душа давно увяла;

чья первая рука сорвала и измяла

больные лилии в серебряной росе?

Как эти лилии в серебряной росе,

прильнувшие к листу исписанной бумаги,

душа увядшая болит и просит влаги.

Ах, эти лилии, такие же, как все!

Весь день, как в огненном и мертвом колесе,

но в тихом сумраке с задумчивой любовью,

как духи белые, приникнут к изголовью

больные лилии в серебряной росе!

TOURBILLON

Если бедное сердце незримо рыдает

и исходит в слезах, и не хочет простить,

кто заветное горе твое разгадает,

кто на грудь припадет, над тобой зарыдает?

А, грустя, не простить — это вечно грустить,

уронив, как дитя, золотистую нить!

Если сердце и бьется и рвется из плена,

как под меткою сеткой больной мотылек,

если злою иглою вонзится измена,

рвутся усики сердца, и сердцу из плена

не дано, как вчера, ускользнуть, упорхнуть.

Ах, устало оно, и пора отдохнуть!

Паутинкою снова закутана зыбкой

дремлет куколка сердца больного, пока

не проснется и гибкой и радостной рыбкой,

не утонет в потоках мелодии зыбкой,

не заблещет звездою мелькнувшей на дне,

не заплещет с волною, прильнувши к волне.

Вверь же бедное сердце кружению звуков,

погрузи в забытье и прохладную лень,