Клипы - Александр Семенов

На третий день, к вечеру, ему послышался тихий звон. Звенело еле слышно и как-то сразу отовсюду, словно ветер шевелил золотою сетью, и в этой солнечной сети бились тысячи невидимых мотыльков.

Прямо над водою, в люльке, сотканной из солнечных лучей, птицы белые несли дитя...

И много ден минуло с той поры.

И ныне над рекою той пасутся огнедышащие тракторы и тяжко шевелится цепь косцов. Бегает вдоль цепи, тряся волосатым животом, бригадир Проша в голубых панталонах и лупит сачком по толстым бабьим задницам. И есть над нею - голое небо, даже без вариантов.

А по ночам Луна висит, как крышка от кастрюли.

Свидетель Ланиного детства - Вася Стиль.

"Стиль Вася - парень ничего себе, здоровый, и на морду ничего. А ходит - щас вам покажу. Как баба. Ручки слегка эдак, и бедрами вот так вот чик-чик-чик. Тут, в деревне, авария была. Вертолет на полигон рухнул - на сортир, то бишь. Метров так на десять только взлетел и кэ-э-э-к!.. А в полигоне бабка сидела. Только вышла, ну, хоть успела, до крыльца своего только дошла, и тут же - это самое. Он на бок как-то упал, вертолет. Ну, все вокруг перепугались, сбежались, думают: ай-яй-яй! Ждут, смотрят. Наконец, открылась вертолетовская дверь, и оттуда - походочкой своей чик-чик-чик - Вася Стиль. Ха-ха-ха". Это Хачику на днях про Васю кто-то рассказал.

"Что делаем? Путешествуем", - говорит Лана Васе.

"И много местов-то обошли?"

"В Клоповке были..."

"...в Храпченке и Свищенке, - влезает Труба, - в Тикиче Гнилом, Горыне, Канином Носу, Маточкином Шаре, в Мухрах, Нижнем Пойле, в Новой Водолаге и в Новой Ляле".

"Ой-е-ей! - удивляется пьяный Вася. - И чего ж вы там видали?"

"Видели мы там настоящего половозрелого мужчину. Говорил он об античности и про то, как Понтий Пилат ему в задницу штык-нож воткнул..."

Вася уходит, обиженно махнув рукой.

Лана разливает кофе. Сидят тут еще: пара певчих девушек, какой-то волосатый-бородатый друг Мамая, с портретом Высоцкого на майке, по прозвищу Машка, некто совершенной лысый, невесть откуда взявшийся кавказский телохранитель Хачика, плюс хозяева - поэт такой местный Буремир (можно просто - Буря) с супругой, "рыжей лисой" Лизой; Буремир запрещает ей курить и то и дело проверяет: "А ну, дыхни!" - и Лиза раззевает на него пасть, а Буря расплывается в улыбке и говорит: "Сгоревшим телевизором пахнет!"

Кодла вольно рассосалась по комнате: сидят, лежат на чем попало, ходят, тушат сигареты в пустой аквариум... Лысый телохранитель умудрился даже уснуть на диване, завернувшись с головой в одеяло. Волосатый-бородатый мечет в бревенчатую стену длинные столовые ножи, приглушенно ликует в магнитофоне Russian Underground Group Bratja Jemchugnie имени завода имени Стеньки Разина...

А повод такой: у Буремира... вернее, сыну Буремирову исполняется десять лет. А также новость вот какая: Мамай и Лана объявили о своей помолвке. Покамест ждут юбиляра: вот-вот его приведет Лизина сестра. Байки, анекдоты... Хачик томится, то и дело косит огненным глазом в сторону батареи противотанковых.

"Позвонить им, что ли? - Буря подходит к телефону. - Чего это сигналу нету? Глухо. Полный уздец". "Так я ж отключила его, - Лиза из кухни говорит. - В прихожей папку в мамку воткни".

Стучат часы. Звонок в дверь. Общее оживление. Ан нет - соседка просит чего-то там. Отвертку, что ли. Чего-то у нее с телевизором там случилось. "Кикибадзе поет". Ладно.

Не дозвонился Буря. В карты играют они - он, Хачик и Труба, пристроившись в углу. Доносятся оттуда специальные слова - "вист", "гора", "пуля", "шесть первых" etc. - и слышится шлепанье карт, точно об скатерть кто-то языком хлещет. Волосатый-бородатый снова мечет в стену ножи рисунок какой выводит, что ли. Макаревич в магнитофоне храпит и свищет, и идет по жизни, смеясь.

Звонок в дверь. Ну, вот и они. Пришли.

Хачик трясет свою охрану. Наконец, из-под одеяла, с того конца, где по идее должны были бы находиться ноги, высовывается вытаращенная лысая башка.

Асса!

Сказка о пыльной Луне

Жил-был поэт. Звали его Гум.

Был он некогда как все люди. Как гоголевская губернаторская дочка смеялся, где смешно покажется, скучал, где скучно.

Что читал? "Мурзилку" читал. Ну, и сказки всякие.

А стихов вообще не любил читать. Правда, было что-то такое в детсаду про маму с гвоздиками и сиренями, еще: "Уронили мишку на пол", "Мойдодыма" знал...

Жил.

И было ему жить совсем не в лом.

Лет в 17 поступил наш Гум учиться в большой, престижный университет. Надо сказать, что к тому времени он уже пробовал что-то писать. Рассказы писал - про смерть таракана, про студентку, которая покакала и не знала, куда какашку девать - в коридор боялась выйти. Девочкам рассказы нравились, а больше никому не нравились.

На филфаке был в ту пору стенд такой, куда стихи своих, факультетских, вывешивали. Отдал им Гум два стишка - "Франсуа Вийон" и про то, как с парашютом прыгал. Сказали ничего, повесили. Стали друзья в шутку звать его "настенным поэтом". Затем, с тем же парашютом, проник наш Гум в молодежную газетку какую-то. И пошло.

И поехало.

И стал он знаком с разными поэтами и поэтессами. Разные это были люди, но и было в них во всех что-то общее такое. Казалось в них во всех что-то серое такое, точно кормили их пылью и песком морду чистили. А любили они больше всего в гости друг к другу ходить, пить вино, читать стихи и делить Луну - кто ее лучше всех воспоет, то есть.

Долго ли, коротко ли, и вот однажды, после очередной попойки, свалился наш Гум с кроватки своей. Да подло так свалился - башку расшиб. И оказался на Луне.

И видит Гум - люди по Луне ходят. Бритые, в пижамах, и то и дело обо что-нибудь головой стукаются: "Туп-туп!" А у кого шишка побольше вскочит тот и главный. И говорят, значит, Гуму они: "Парень ты свой, сразу видать. Ушлый парень. Вон какой шишкарь уже набить успел. Ну, давай, брат, трудись! Труд создал человека!"

Хотел было Гум сказать им, что труд и погубит его, но смолчал согласился, значит.

Вот и сказке конец.

Стол был сервирован на славу. Покуда хихикающий Машка читал свою сказочку, Лиза подала даже нарезанного в стружечку мороженого осетра с солью, перцем и горчицей. Эх!..

"Я танкист", - заявил на вопрос о своей профессии Машка.

"Нет, - сказал Труба, - ты копьеметатель".

"Я танкист и хоккеист".

"Нет, серьезно, - заинтересовалась Лана, - ты в каком жанре?"

"Он пан Подвысоцкий", - сострил Буря.

Машка захохотал.

"Я во всех жанрах! - заявил он, снисходительно похлопав Бурю по плечу. - И вообще жанров нет. Это все враги придумали, критики".

"А критика - это тоже жанр".

"Не-е! - погрозил пальцем Машка, хихикая. - Критика - это не жанр. Критика - это..." Он начал было произносить разные яркие слова ненависти в адрес критиков, но его перебили певчие девушки, желавшие спеть "Мне звезда упала на ладошку..."

Если увидишь,

Как падает с неба звезда,

Знай - это спутник!

- сымпровизировал Машка.

Телохранитель испустил непечатный звук и испуганно огляделся.

"Что это?" - негодующе крикнул Машка.

"Это охрана", - солидно сказал Хачик, -портянки рвет".

Утром ранним над рекой

Сон туманный и покой.

Тихий ветер над водой

Машет сетью золотой...

"Удивительная женщина, - шепнул Мамаю на ухо Машка. - Когда я увидел ее, мне показалось, что от нее исходит свет. Как в воздухе над огнем, в движениях ее тепло и свет..."

Лана тихо смеялась, прикрываясь ладонью, и в глазах ее, болезненно далеких, лежала черная, неземная какая-то истома.

Из записной книжки Мамая

У озера, голубого, точно выкроено оно из неба, слышал я пенье птицы. И я подумал: какая разница, жива она или мертва, ведь голос ее жив потому, что жив я. И только когда голос умер, я понял, что птица была живой.

В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, вижу я руку, что тянется ко мне. Но я не могу пожать эту руку, ибо это не твоя рука, а моя. А всякая тварь служит две службы: одну злу, другую - добру. И если бы каждый добрый человек убил хотя бы по одному злодею, то на Земле не осталось бы ни одного доброго человека.

Разве можно обижаться на слова, или на отсутствие их?

ЕВАНГЕЛИНА (Рассказ Ланы)

А с девочкой по имени Евангелина случилось то, что и в эту последнюю ночь ей опять, в который уже раз, приснилась мама.

Мама взяла ее за руку и повела за собой, и Евочка слышала свои, Евочкины, гулкие, как бы шелестевшие в ней, движения, а после она смотрела на маму и трогала ее лицо, и садилась к ней на колени, и чувствовала себя перед тем большим, что может взять ее на руки и взять с собой.

А потом они пришли на маленькую, с теплой водой, речку, и воздух вокруг был розовый, душный, и Евочка села, положив на ладони свое круглое, горячее от духоты лицо, а было светло, хотя стояла ночь, и на воде прыгало ее отражение, и она сидела на берегу, точно в теплом сне...

Всегда, когда раньше жила у бабушки, Евочка просыпалась и глядела на белую кирпичную печь, и белую, спускавшуюся вниз лесенкой, трубу воображала лицом чьим-то, с носом и подбородком, так же, как облака она иногда видела похожие на человеческие головы - с папахами, с усами, скривившиеся серьезно и как бы думая, - и, спрятавшись в уютное тепло под одеялом, она тихонечко прицеливалась пальцем в это лицо и, чувствуя себя мальчишкой с пистолетом, а лицо это было - всадник, шептала: "К-х!"...