Куплю входную дверь - Григорий Булыкин

В тот день Рыльцев «уступил» Нине дубленку. Почему же я считал, что преступление завуалировано? Оно уже тогда было очевидно. Так отчего же я тогда не побежал в милицию, прокуратуру, народный контроль? Потому, что не было улик, доказательств? Не в этом дело. Так в чем же?

XIV.

Утром я еду к своей первой жене. Мы коротко обмениваемся дежурными фразами, и она оставляет меня наедине с дочерью.

– Прости, что я не поздравил тебя с днем рождения. – Дочь кивает, мол, прощаю и все такое. Натягивает привезенный мной свитер (конечно же, не отечественного, а импортного производства. Кажется итальянский). Я вижу – это так неожиданно и немного страшновато! – как она выросла. Похудела – острые локти, кажется, вот-вот рассекут рукава свитера. Красивая девочка. Это тоже несколько неожиданное открытие, поскольку особенной породистостью ни я, ни моя первая жена не отличаемся.

Я смотрю, «как дочь изгибается, глядя в зеркало, как она идет ко мне. Сейчас скажет: «Класс, папка», – и скользнет губами по моей щеке, которую я по этому случаю скоблил самыми острыми на свете жилеттовскими лезвиями.

– Класс, папка, – но не целует.

Честное слово, я люблю дочь больше всех в этом мире. Она даже не подозревает об этом. Судьба мира, отечества, волнующие меня, – это судьба моей дочери. Наверное, это нормально, когда судьба будущего сливается в твоем представлении с судьбой твоего ребенка. Я имею в виду не профессию, которую изберет моя дочь, или мужа, которого она выберет – признаться, это пока меня не волнует. А вот сознание того, что за мои сорок лет мирного неба ей вдруг придется заплатить испытанием войны… Или за то, что я без оглядки брал от жизни, от природы (пляж, сосновую рощу, глоток воды из студеного ручья, не тревожась, что кладовая эта скудеет), дочь будет обречена на асфальтово-бензиновую среду…

Черт-те что лезет в голову!

А дочь все вертится у зеркала, и легкая ноша пятнадцати лет совсем не гнет ей плечи. То, что для меня вновь возникшие жизненные проблемы, нравственные сложности – для нее норма. Она не знает иного мира. Интересно, какие проблемы встанут перед ней в моем возрасте?

…Однажды мы с ней оказались свидетелями крохотной житейской драмы. Продавщица обвесила какого-то старика. Он уличил ее в этом мелком воровстве, вытребовал заведующего, который достал несчастные двадцать копеек и сунул их старику в карман. Тот, удовлетворенный, ушел. Мы стояли и понимали, что дело не в двадцати копейках. Мы – это очередь. Мы знали, что эта продавщица вот уже лет шесть обвешивает каждого из нас. Но мы молчали. Мы – стесн ялись. Или это называется по-иному? И только дочка неожиданно сказала: «Пойдем, папа, я у этой покупать не буду…»

Дочь смотрит, как я веду машину (колеса одолжил у соседа). Делаю вид, что не замечаю этого, но ее испытующий взгляд, скользящий с моей поредевшей макушки вдоль профиля и вниз к рукам, сжимающим руль, меня тревожит. Я знаю, что дочь «ставит мне оценку». Ну и как? Вроде бы ничего – ни снисхождения, ни потаенной жалости в ее взгляде.

– Папа, у тебя какие-то неприятности?

– Черт его знает… Вроде бы нет, а вроде бы и да. – И я очень подробно пересказываю ей все события этих дней,

– Ну и что? Если можешь, помоги ему… Да и себе самому. Не можешь, не берись. Так ты меня когда-то учил…

– Видишь ли, тут речь о другом… – Не очень-то весело, когда дочь дает тебе такие советы. Хотя, впрочем, совет разумный. Можешь пересилить себя, пересиль. Не можешь… Речь о том, что приходит время, когда привычное, обыденное приобретает форму ловушки. В данном случае мое привычное неприязненное отношение к Рыльцеву маскировало, в сущности, простую истину: мы с ним враги. И он постоянно одерживал победу, а я терпел поражение. Его существование противно моему существованию, если я, конечно, что-то значу. Понимаешь, девочка, наше государство научилось бороться, например, с бандитизмом, оно победило разруху, голод, а вот Рыльцева ему одолеть пока не удалось, ибо борьбе с ним нужно учиться.

– Почему «нужно»? Ты же в прошлый раз говорил мне, что если исчезнет дефицит, то исчезнут спекулянты, дельцы, ну и прочие там…

– В том-то и дело, что дефицит никогда не исчезнет, пока есть Рыльцев! – Я сам испугался этой простой мысли.

Получалось, что круг смыкается.

– Вот у вас в школе, помнишь ты рассказывала, что химичка поставила мальчику четверку за коробку шоколадных конфет? А ведь эти конфеты не такой уж дефицит, но послужили своего рода взяткой; стало быть, дух рыльцевых, химичек этих самых существует и помимо дефицита, он лишь процветает в его условиях. Вот тебе задачка на сообразительность: плох ли мальчик, давший вашей химичке коробку конфет?

Дочь пожимает плечами. И я сам отвечаю за нее – про себя отвечаю: «Он, этот мальчик, не плох и не хорош. Он нормален в том мире, где существует и процветает Рыльцев».

А почему, собственно говоря, процветает? Он же арестован и сидит!

Я выруливаю на Профсоюзную и торможу у ресторана. Это входит в священный ритуал моих свиданий с дочерью. Мы получаем по порции обыкновенного борща и бифштексы, за которыми необязательно было ехать в ресторан. Но – ритуал есть ритуал.

– Мама выходит замуж. – Дочь ковырнула вилкой сочный, надо сказать, бифштекс, отодвинула тарелку. – За Щелгунова.

Новость! Чувство облегчения и грусти, понятное тому, кто от встречи и до встречи виноватит себя в том, что испортил, сломал человеку жизнь. Впрочем, грусть проистекает даже не от этого, а от того, что избранник – Щелгунов, гений с Самотечной. Хоть в сорок пять он добился своего… – Ты не можешь снимать для меня комнату? Самую маленькую…

Стыд и только: за всеми своими проблемами я умудрился не разглядеть ту напряженную скованность, которая владела моей девочкой. Теперь понятно стало, почему она не поцеловала меня утром.

– А почему тебе не переехать к нам… Я имею в виду ко мне???

– Папа… – Дочь так посмотрела на меня, что я чуть не подавился. – Что ты, папа…

– А школа? Ведь комнату надо снять неподалеку от школы, верно?

– А денег у тебя хватит!

– Наскребу как-нибудь…

– Значит, договорились?

Я кивнул, но в душе ужаснулся – если выйдет именно так, то ко всем моим нравственным сложностям добавится и эта. Девочка пятнадцати лет при живых родителях снимает себе комнату. Чертовщина! Но я знал свою дочь. Она, откажи я ей в помощи, попытается найти выход сама – и, понятное дело, далеко не лучший выход.

– Ладно, что-нибудь придумаем… Но не сегодня или завтра. Ведь Юрий Семенович еще не переехал к вам?

– Не переехал. Но он… Он ходит к нам! Папа! – Она так сжала вилку, что кулачок ее побелел. «Господи, как же я был слеп!»

В сантиметре от беды удалось мне взять дочь за руку. И бедой это не назовешь – ну выходит мать замуж, что с того? Но я чувствовал: опоздай я хоть на день – два, в девочке бы что-то кардинально изменилось; обломился бы в ней хрупкий стерженек юности, который до срока обламывать нельзя.

И я звоню своей старенькой-старенькой бабушке, которой почти сто лет, но эти сто лет не мешают ей р аб о т а т ь вахтершей в каком-то НИИ. Бабушка живет в другом городе у моря, одна…

– Это какая же правнучка, а? – голос у бабушки еле различимый, надтреснутый, хотя слышимость отличная, я слышу даже голос диктора по телевизору, читающего сводку погоды – того самого диктора, который читает ту же самую сводку и в моем доме.

– Присылай. Как у нее с бельишком, игрушками?

– Какие игрушки, она уже в школу ходит, бабушка. В восьмой класс. Ей пятнадцать, – кричу я.

– А у нас – плюс двадцать три. Но дожди, дожди, распроклятые. Опять бахчевые не вызреют. В прошлом году купила дыню: разрезала, а она зеленая…

Господи, куда я посылаю девочку?

XV.

В сущности, чего я хотел от каждой из этих встреч? Что я получил от них? Ведь я с самого начала знал, что право решать останется только за мной, что все встречи не облегчат тяжести этого – личного – права…

Дома меня ждала «телефонограмма» от Переходчикова. Лежала она на самом видном месте, рядом с будильником, который, как жена прекрасно знала, я обязательно заведу на семь утра.

«Как появишься, срочно позвони, срочно и в любое время. Я не сплю».

Набираю номер Переходчикова.

– Нет, не разбудил. Пишу в номер. Идет подписка. Деду нужен жареный кусок на последнюю полосу. Детективчик с хэппи эндом. И знаешь, кто главный герой, угадай? Пусев, старина. Ах да, я тебе уже говорил. Он блестяще раскрутил одно дело по хищению мясных продуктов. По объемам – мелочь. Но в духе времени… Значит, вот что. Ты от Бакреева туда звонил? Ну и… Ладно, понял. Завтра, как и говорили, жди гостей. Так вот – я кое-что ему уже поведал. Ну, не в лоб, конечно… Теперь дело, как говорится, за содержимым сосуда. Да, кстати, я уже говорил, что и у него к тебе интерес? Племянница в твоем проектном бюро. Все. Пока.

…Над диваном у меня маска, привезенная из Анголы. Я пробыл там с год, строил новое и ломал старое – старое ломать тоже можно лишь с инженерной подготовкой… Маска смотрит на меня с жутким высокомерием. Я закрываю глаза, но через минуту снова открываю их. Маска буквально гипнотизирует меня. Высокомерие и презрение таятся и в уголках чудовищно толстых губ, и в разрезе скошенных глаз, и даже в самом отсутствии зрачков. Невольно вспоминаю, как мы работали там, в Африке. До седьмого пота работали. И тот же вечный отгульщик Скляров, и сонный Ермаков, которых я взял с собой. Странно (даже страшно): но там они работали неистово. Честь государства понимали как следует! Почему же здесь, дома – Скляров неуловим, Ермаков вял и неинициативен? Я размышляю об этой метаморфозе, но никак не могу уловить ее природу, ее суть. Где-то она рядом. Но по-прежнему невидима мною.