Сосунок - Александр Круглов

Ваня успел бросить на бруствер бидончик с компотом и банку с хлебом и сахаром и скатился в окоп. Полный термос на ремнях на спине потянул его вниз. Но карабин лег поперек, уперся прикладом и дулом в противоположные стенки траншеи. Ваня завис. Грудь, шею сдавило ремнем. Он вскрикнул. Солдат рванулся к нему. Помог развернуть карабин. И только тогда Ваня свалился на дно.

От недоумения, от неожиданности Ваня даже не взглянул на солдата, не рассмотрел его. А и взглянул бы, все равно не увидел бы: в глазах смятение, оторопь, страх стояли, сухой палящий туман. Лишь через минуту-другую, оперев оставшийся на спине полный термос о заднюю стенку окопа и передав ей всю его тяжесть слегка покачиваясь, бормоча себе что-то под нос, он встал во весь рост. Оглядываясь растерянно, завертел головой. Ощупал себя. Вроде бы цел. И только тогда потянулся к краю траншеи, взглянул за него.

И тут как раз ударили и наши орудия и минометы. Долго собирались. Но все же собрались. Не так дружно и густо ударили, как били немецкие. Но все же ударили. И теперь уже рвались снаряды и мины там — в долине, внизу, у Моздока, в траншеях у немцев.

Ваня дальше и выше кинул свой взгляд — на пылавшее все ярче и жарче небесное полымя, на долину, на речку, все еще в молочном туманном пару, но уже в искусственном — пороховом и толовом ядовитом дыму.

И как все-таки здорово, прекрасно как, лучше, спокойнее, когда не немцы, не только немцы, но и наши палят. Дают жару и наши: лупит вовсю и наша, русская артиллерия — тяжелая, дальнобойная. А с нею заодно и вся мелкота — полковая, батальонная, ротная. Все, все, все!

"Возможно, и наша пушка стреляет? — с надеждой с завистью даже взметнулось вдруг у Вани в душе. — Но нет, — сообразил он тут же — не может: снарядов-то чуть, один только ящик. И прицел… Без прицела-то… Вот он, здесь, у меня". И сердце у Вани снова виновато и беспокойно заколотилось.

И только подумал, вздохнул вот так — с облегчением, с радостью поначалу, что и наши стреляют, и мы немцев бьем, но тут же и с сожалением, с горечью за вину, оплошность свою, как вдруг… Но не у немцев… Нет, нет… А у нас. Да, да, у нас теперь! Где-то сзади, в горах. Тоже необычно, истошно, чудовищно взвыло. Но не так… Нет, нет, не так, как давеча у немчуры, внизу, за рекой, а иначе, совсем по-другому, по-своему: словно несметное число паровозов, набрав в избытке пары, вдруг начали, облегчаясь, стравливать их — с ликованием, упоенно, восторженно!

Ваня в момент прижался к стенке окопа, уперся подбородком в откос, вытаращил пораженно глаза И солдат — рыжий оказался, в веснушках, с красной, как медь, гривой волос, — завертел, завертел настороженно головой. Встав на что-то, стал выше, выше высовываться из-под земли.

— "Катю-у-ши"! — вскричал неожиданно радостно он. Вскинул рукой. С мгновение послушал еще. — Ванюши… У немцев… Те не так! Те, фашистские, воют, за самые кишки берут! А наши… — Еще выше полез он из окопа. — Слушай, слушай, как наши! "Катюши"! Ну, давай-ка, родные, давай! — И, казалось, совсем ничего не боясь теперь, будто отныне он в безопасности, заговоренный от осколков и пуль, вылез наружу до самого пояса. — Ну гляди, гляди теперь! — крикнул он Ване. — Начнется сейчас!

И только Ваня успел высунуться из окопа, распялить пошире глаза, уставясь ими туда же, куда тыкал рукой хозяин окопа, как и впрямь… Это уж точно — началось так началось! Вот это чудо, вот это!.. Ну прямо как в сказке: ни словом сказать, ни пером описать!

На всем, в желтых и черных дымах, еще в клочьях тумана и алых красках зари, огромном зеленеющем поле, что охватила излукой река, там, у немцев — по немцам! — пошел гулять, разрастаясь, сметая все на пути, огненный шквал. Десятки, сотни разрывов, один за другим и не как-нибудь, не вразброд, а словно надвигаясь по колоссальным невидимым шахматным клеточкам, перепахивали позиции немцев и вдоль и поперек, вглубь и вширь, сливаясь, казалось, в один сплошной бушующий смерч. Вот и густое, черное что-то, будто живое шевельнулось там, где он бушевал. Всплеснулось вдруг ввысь. И пошло, пошло растекаться. Туча уже… Огромное облако — аспидное, черное, жуткое. Глыбы огня! Сплошная стена!

— Так, так их! Термитными лупят, термитными! — вскочил на бруствер солдат. — Так, так, родимые! Катеньки! Опять им атаку сорвут! Опять! Ай да "катюши"! Ура-а!

Повысовывались и из соседних окопов — головы повсюду торчат из земли. Кто вылез по грудь. Ничего, сейчас можно: не до них теперь фрицу, самому бы как-нибудь уцелеть. Да и можно ли выдержать, осторожничать? Нет, не выдержать, не удержаться никак! И во все глаза, всем ликующим сердцем глядят, не насмотрятся наши солдаты на работу "катюш".

Вот это другое дело. Ну совсем, совсем другой коленкор! Когда наши по фашистам палят. Да еще вот так яростно, щедро, от всей души шпарят по ним. Ну просто любо смотреть!

И вдруг рыжий взвизгнул как-то по-поросячьи; ужаленно, задрал голову вверх.

— "Рама", "рама"! — вскричал возмущенно, встревоженно. — Мать!.. И другие криком:

— "Рама"! "Рама"!

Иные задрали винтовки и давай в небо пулять.

И Ваня задрал туда же, вверх голову. А стрелять… Впервые в жизни, понастоящему, из боевого оружия… По врагу… При одном-единственном подсумке патронов, из чужого окопа, да без приказа еще, самовольно… Нет, побоялся, не решился Ваня стрелять. Только смотрел на то, что увидел там, в небе…

А там летел самолет. Необычный: не фюзеляж, а две тощие параллельные жердочки и широкие крыло и хвост поперек. Высоко летел. То таясь в облачках, то выныривая из них на короткое время. Винтовками его вряд ли было достать. А впрочем… Кто его знает? Вот, и палили — погорячей, понесдержанней кто и у кого имелся излишек патронов.

К нам, на нашу сторону летела стрекоза иностранная. Туда, где еще стонали и ухали батареи "катюш".

— Засечь, засечь, сука, хочет! — определил, должно быть, опытный, знающий Дело рыжий солдат. — Да и огонь своих батарей все время, сука, должно, корректирует. Неужели позволят, дадут?

Но нет… И наши, и мы тоже не лыком ведь шиты. Застукало что-то, глухо и часто, в холмах, пулеметы тут! и там заработали. Вокруг "рамы", особенно впереди, перед ней, аккуратными крохотными кулачками замелькали дымки снарядных разрывов — и большие, и маленькие. Маленьких было в несколько раз больше. Поставили "раме" заслон. Испугалась, должно быть, сука крылатая и повернула назад.

После "катюшиных" залпов батареи немцев реже стали палить, смерч над передними траншеями нашими не так уже бушевал. Поубавился. И стало повеселей. Ваня сразу вспомнил, что ему надо туда, где его ждут. Прицел ждут. А теперь и завтрак еще: ему доставить завтрак приказано. Другого уже не пошлют. Там впереди его ждут пушка, расчет, отделенный.

"Один нога тут, — как резануло Ваню опять по ушам, — другой чтобы там". И понял: все, засиделся, надо бежать. Но что-то держало, так и приковывало Ваню к окопу, к земле. Впереди, хотя уже и послабже, потише, но bqe еще клокотало. А надо, надо рвать себя из земли и туда, на переднюю опасность и смерть. Выползай и беги. Вдруг снова резко, ярко — увидел того, что яму сам себе рыл, — коченевшего, обвисшего, словно мешок, еще до команды "огонь!", как мертвого, неживого уже, что на марше за попытку дезертирства приговорили к расстрелу. Снова Яшку Огурцова увидел. И Пацан тогда вышел из строя труса стрелять. А Ваня, напротив, в ужасе потеснился назад. Весь трепеща, едва держась на ногах, не веря глазам своим, смотрел сквозь палящий влажный туман, как, устремясь весь вперед, прижмурясь, сквозь прорезь прицела впился в отступника своим правым глазом Пацан. И лихо, бездумно нажал на курок. И белобрысого, иссохшего, словно безумного, из-за фашистской листовки которого тоже приговорили к расстрелу, что с воплями в голую степь побежал… И этого отчетливо, ярко увидел. И Ваня вскочил. Как ошпаренный вырвался он из окопа. На бруствере на бидончик, на банку наткнулся. Машинально их подхватил. И — вперед. Скорее, скорее… Чтобы, не дай бог, не расстреляли бы свои и его.

— Куда! — взревел удивленно, вовсю глотку сосед по случайному чужому окопу. — Жить надоело? Назад!

Но Ваня бежал. И ничто… Ничто! Только пуля, осколок, взрывная волна могли бы сейчас остановить его бег.

"Так вот зачем, — как и тогда, в степи, опять, даже еще отчетливей, ясней снова открылось вдруг Ване. — Вот зачем стреляют своих. Свои же своих! Чтобы не прятались, чтоб не сидели… Да, да, не прятались, а бежали… Куда надо бежали. Даже на верную смерть".

И Ваня бежал. Спотыкаясь, падая и подымаясь опять. Цепко, намертво, неосмысленно сжимая руками прицел, банку, бидон, расплескивая через края из него уже остывший давно и так уже расплескавшийся наполовину компот. Минуя какие-то проволочные колючие кольца, заборы и "козлы", насыпи, ямы, траншеи, мимо кричавших и махавших ему откуда-то снизу, из-под земли незнакомых солдат. И удивился, когда заметил вдруг, осознал, что впереди-то уже не гремит и не рвется. И в долине у немцев тоже затихло.