Людоеды - Виктор Мясников

Злобный вопль перекрыл шум и гам звериной фермы, сразу вернув Вовца к суровой действительности, и, словно хороший тычок в спину, погнал дальше. Он понесся мимо оскаленных пастей, пачкающих слюной оцинкованную сетку. И при том, что сердце колотилось, как бешеное, и от страха холодело в животе, он вдруг ощутил неожиданную легкость во всем теле, облегчение, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. Мучительное чувство непонятности покинуло его. Все стало предельно ясно – это звероферма. Песцы, чернобурки, норки, хорьки – вот настоящие людоеды. Это для них вываривают кости на студень, им скармливают человечье мясо, для них разводят рыбий жир. Банда грабителей и убийц нашла себе производственную деятельность, попутно избавляясь от трупов.

Вовец нырнул в возникший впереди коридор. Здесь тоже стояли многоэтажные клетки по обе стороны, и в свете электрических ламп метались, поблескивая глазами из-за сеток, кудлатые по-летнему песцы и лисы. Висела такая же тяжелая вонь. Там, где кончались клетки, кончался и свет, коридор терялся во мраке. Но другого пути не было и Вовец продолжил бег в темноту, только руки вперед выставил. Преследователь не рискнул броситься следом. Он метался на стыке света и тени, махал грязным ножом и матерился, как заводной, не переводя дыхания. Вовец остановился. В далеком квадратике света дергалась маленькая фигурка. Голос, многократно отражаясь от стен, звучал глухо и не слишком разборчиво, но в целом понять было легко: выхода тебе нет, я тебя достану, вспорю и хорькам скормлю. К матерщине Вовец особо не прислушивался, она не несла полезной информации. Он лихорадочно соображал, что делать дальше, как выбираться? Не лучше ли броситься на этого хмыря? Но хмырь уже был не один. Не то три, не то четыре темных фигурки мельтешили со стороны зверофермы.

Вовец пощупал под спецовкой проволочный жгут, висящий на шее. Правильно он сделал, что прихватил с собой этот кусок проволоки. Вот так взять, намотать на руку и отмахиваться до последнего.

Он уже не испытывал страха, перебоялся. Место страха занял бесшабашный русский кураж, когда шапку о земь и вперед: с ножом на медведя, с дубиной на взвод гренадеров или с бутылкой бензина на танк, а там будь что будет! Но броситься он не успел. В том конце коридора что-то произошло, и квадратик света стал превращаться в вертикальный прямоугольник, и прямоугольник этот становился все уже. До Вовца не сразу дошло – коридор перегораживают трехъярусным блоком из клеток с песцами.

Когда он подбежал, только узкая полоска света подсвечивала бетонный потолок. Щель вверху была слишком узка даже для щуплого Вовца. За железной перегородкой повизгивали и царапали коготками зверьки. Он налег плечом на край блока. Тонкий, вряд ли толще миллиметра, металлический лист прогибался, но клетки с места не сдвигались. Дураку ясно, что их заклинили. Вовец в ярости принялся пинать гулкое железо. Стальной лист грохотал, скулили и тявкали песцы, стоял такой гвалт и шум, что эти пинки по железу всего лишь вносили небольшое разнообразие в звуковую гамму.

Только зря ободрав полуботинки, Вовец сел на цементный пол, привалясь спиной к холодному металлу клетки и затих. Так в конце концов успокаивается зверь, попавший в западню. Сначала он пытается протиснуться между прутьями, открыть дверцу, разломать ловушку, потом в ярости кидается на стенки, ревет и воет, а потом ложится и смотрит с тоской на белый свет. Приходит охотник и берет его голыми руками – голодного, обессиленного и безвольного, – и кидает в мешок…

Оцепенение длилось недолго – две-три минуты. Но Вовцу показалось, что прошли часы. Темнота, нервная усталость, отключенность от всего превратили эти несколько минут в часы. Он встрепенулся, испугавшись, нет, не живодеров с адской кухни, испугавшись себя самого, того, что сдался, прекратил бороться за жизнь. Да, он никогда не умел и не мог биться за место под солнцем, требовать увеличения зарплаты, каких-то жизненных благ, но он был мужчина в истинном, исконном понимании этого слова. В горах, в тайге, на необитаемом острове он бился бы до последнего. И здесь, в этих рукотворных пещерах нельзя было сдаваться. Это унизительно, не достойно мужчины. Тот, кто сдается, заслуживает презрения, о нем можно только сожалеть, он опозорил весь мужской род и, если предпочитает погибнуть, туда ему и дорога.

Вовец пошел обратно в бездонную черноту бетонного лабиринта. Он хлестал проволочным жгутом направо и налево. Кончик жгута задевал стены, поэтому Вовец отлично чувствовал направление. Вот так слепые чувствуют дорогу, постукивая перед собой тонкой палочкой. Вовец сейчас тоже оказался слеп, погружен в абсолютную черноту. Он прекрасно понимал, что выхода из коридора нет, иначе его не стали бы отгораживать. У них, очевидно, какие-то дела, им пока не до него. Чуть попозже, когда освободятся, на досуге займутся им. Возьмут фонарики или факелы и устроят облаву с улюлюканьем и битьем в тазы. Загонят в дальний угол и неторопливо вышибут мозги резиновыми дубинками. А, может, выместят ярость, переломав ребра носами тяжелых ботинок, отведут душу, изверги. А потом – кипящий котел, душное облако пара, бурая мясная пена…

Женя поворочалась, устраиваясь поудобнее во впадине между двух труб, и затихла. В принципе, её устраивало такое пассивное ожидание. Это легче, безопаснее и спокойней, чем рискованные прогулки по темным коридорам. Лучше мирно лежать в тишине, дожидаясь, пока придет милиция или телохранители мужа. Женя почему-то была уверена, что этот странноватый Володя выберется наружу и все будет в порядке. С высоты своей умопомрачительной красоты и фантастических денег мужа она едва замечала маленьких человечков, обеспечивающих жизненные удобства. Володя был из их числа и делал сейчас свою незаметную, но нужную работу, спасал её, Женю, Мисс Очарование. И Женя проникалась чувством благодарности и уважения. Вот так же в свое время поднималась в её глазах портниха Лиза, Лизочка, с каждой новой пошитой вещью, пока не возвысилась до уровня близкой подруги. Сейчас и Володя получил свой шанс подняться по социальной лестнице. Неторопливо размышляя на эти и другие, столь же близкие, темы, Женя покурила, затушила окурок о стену и бросила вниз. Поплевала в щель между трубами, приладила под голову сумку и незаметно уснула.

Человек в синей спецовке двинул кверху текстолитовую рукоятку рубильника. Обожженные до черноты медные ножи плотно врезались в контактные гнезда. Упала парочка искр. В коридорах, где до этого стояла темнота, загорелся свет. Человек сбросил резиновые монтерские перчатки и натянул вместо них суконные длинные варежки. Потом захлопнул дверцы распределительного шкафа, подхватил резиновую дубинку и бросился догонять команду. Когда догнал, их стало пятеро. Все в синих спецовках, варежки до локтей, в руках дубинки, тяжелые башмаки бьют в бетонный пол.

Но один из пятерки на голову выше остальных. Мощная шея, расплющенные уши и широкий торс бывшего борца. В отличие от других, у которых зрачки были расширены до размеров радужки, у него зрачки узкие, колючие. Смотрел, словно шильями колол. Судя по всему, в банде он был главным. Во всяком случае подчинялись ему беспрекословно. Обращаясь к нему, называли уважительно "Бугор", хотя между собой называли Гуней, Гунькой и даже просто Гунявым. Бугор заглянул в камеру, где должна была находиться девушка, и в ярости хлестнул дубинкой по решетке. Та затряслась, наполнив коридор пронзительным многоголосым лязгом.

– Вашу мать! – взревел, сверкнув глазами-шильями. – Проспали, сволочи!

Вся команда в страхе попятилась. У Бугра действительно имелся дефект носовой перегородки и разобрать, что он говорит, было не просто. Но здесь его все давно научились понимать, испытав не раз гнев и всесокрушающую силу кулаков здоровяка-Бугра. Самый маленький заюлил перед начальством, видимо, больше всех боялся. И то сказать, в такой компании самый слабый всегда крайний, ему от всех достается. Был малый смугляв, кривоног и длиннорук. Черные волосы курчавились плотной высокой шапкой, а челюсти изрядно выступали вперед. Поэтому и кличку имел Макака.

Сейчас Макака с торопливой услужливостью выхватил ключ из рук ключника, прозывавшегося Моряком. Полосатый треугольник грязной тельняшки и наколка-якорь на правой руке подкрепляли право на столь славную кличку. Макака поспешно распахнул решетчатую дверь, вертясь юлой, облетел камеру, заглянув во все углы, под койку, под одеяло и даже в парашное ведро. Когда выскочил, чтобы доложить и так всем очевидное, Бугор уже топал по коридору вдоль камер. Чуть позади трусила команда, не попадая в ритм широких шагов бригадира. Макака опять перегнал всех, подобострастно заглянул в глаза старшому. Тот лениво махнул рукой:

– Третью камеру отопри. И как они, собаки, выбрались? Может, кто выпустил? – и он бросил грозный взгляд на подчиненных.