Провинциальный человек - Виктор Потанин

Поздний гость

Бывают дни ранней осенью — совсем тихие, прозрачные дни. И солнца много еще, но оно уже спокойное, ровное, без жарких лучей. А если набежит дождь, дотронется до земли, то земля вздохнет опять благодарно, и все живое задышит тоже по-летнему: и цветы, и деревья, и трава. И задышит, распустится самой последней невиданной красотой. А если дождь этот в городе, то совсем картина веселая: вначале дождь стоит над асфальтом, качается, потом тучи уходят, и вот уж струится улица, как речная излучина, и такой же пар над ней, те же тени — движение луча. А деревья! Они прямо вздрагивают на глазах, распрямляются, и сама листва тоже светится, тянется, и непонятно, куда стремится она — то ли к солнцу еще, то ли к земле. Ведь сентябрь — уже время прощания, и пора светилу нашему успокоиться, но не выходит никак. «Ну и хорошо, ну и ладно. Видно, лето нынче надолго. Пускай...» — думаешь ты с тихой радостью и открываешь окно. А потом стоишь у шторы и куришь, и дым от сигареты проходит прямо на улицу, и ты рад опять и взволнован, а чему рад — не знаешь. А потом вдруг за стеной просыпается пианино, — и ты уж совсем счастлив. А почему, отчего? И вот уж кто-то подбирает на клавишах грустную музыку, и ты куришь и улыбаешься, и тебе совсем хорошо. Но все равно боишься признаться, покаяться, что этот кто-то — соседка Леночка, и еще боишься сказать себе что-то последнее, главное, но все равно — хорошо, хорошо...

И в этот миг постучали.

Я вздрогнул и повернулся. На пороге стоял человек в тяжелом черном костюме и в таком же парадном галстуке, и вся фигура его была большая, веселая. Я вглядывался в человека, не понимал...

Особенно на черном выделялось лицо. Оно было белесое, круглое, какое-то радостно-виноватое, а глаза смотрели прямые, зеленые — такие глаза бывают у рыжих. В правой руке он держал туго набитый портфель.

— Не признаешь?..

Я не признавал.

Особенно оттолкнули волосы. Они были гладко причесаны и смазаны чем-то липким, пахучим, и запах от них объял всю комнату, — и сразу кончился мой праздник, и душа напряглась.

— Так, так, Севостьян не признал своих крестьян, — он усмехнулся, и в глазах исчезло зеленое — потухли они, поскучнели. На лоб легла усталая ниточка, а нижняя губа чуть припухла, и тут я узнал:

— Мартюшов? Яша?

— Ну вот — познакомились. Для кого будет Яков Васильевич, а для тебя, ладно, Яша...

Я смотрел на него, и радовался, и узнавал все больше, и вспоминал. Я и в школе-то рядом с Яшей сидел на одной парте, из класса в класс. Он тогда был упругий и кругленький, все думали: росту потом не хватит, а он взял да вымахал, да и фигурой бог не обидел.

— Один живешь? Не женился? — Яша оглядывал мою комнату и все время устало щурился, как будто был близорукий.

Он и в школе вот так же щурился, и часто дремал, и позевывал на самом скучном уроке — на математике. Учитель, заметив это, не выдерживал: «К доске, Мартюшов! Безобразие!..» И он шел к доске, как на казнь. И отвечал Яша так же занудно и медленно, и голосок был с хрипотцой, как у старичка, и учитель опять страдал.

Зато теперь какие с ним перемены! Я разглядывал Яшу и радовался: и костюм новый, и галстук, и рыжие волосы причесаны и, видно, лаком прибиты в парикмахерской, да и ботинки дорогие на нем, тупоносые, и сам он свеж, как жених. Яша тоже меня разглядывал, и глаза его опять оживали, таилось в них нетерпение.

— Я к тебе, землячок, надолго. Может, и заночую. У тебя хозяева не сердиты? — И он прислушался к пианино. — Поди, сидят да играют, а зарплата где-то идет. Так оно?

— Не знаю...

— И я не знаю, и ты не знаешь — никто не знает, — он засмеялся натянуто и присел на стул. И сразу начал поправлять галстук, вертеть головой, может, галстук мешал, сдавил шею.

— Я к тебе с горем, Федорович. В ноги падаю — не гони...

— Ну ладно, Яша, я не начальник, — он смутил меня, и я растерялся. Да и глаза у него изменились. Они смотрели уже сердито, и нижняя губа напряглась и отстала.

— Еле нашел тебя. Через адресное бюро. Ты еще холостуешь?

Я кивнул, а он рассмеялся.

— Времена пошли, одному — и квартиру!

— Нет, это жилье на троих, в той комнате — другие хозяева. Там мать живут с дочерью, — зачем-то добавил я и покраснел, но он не заметил. А пианино все томилось, страдало, и эта чудная музыка пропадала зря. А Яше она даже мешала.

— Поди бы хватит — побрякали. Ну вот что, Федорович, почему земляков забываешь? Интеллиго стал, заделался... И мы могем, могем, — повторил он точно для устрашения и расстегнул пиджак. Галстук вывалился вперед — широкий, тяжелый.

— Зря, Яша. Зря ты, — попробовал я защитить себя, но он посмотрел лукаво, пронзительно, как будто что-то обо мне знал, чего-то не договаривал.

— В городе-то привык? Не надоело?

— Нет, Яша, не надоело. У каждого свое место, и надо держаться.

— Было б за что держаться, — он усмехнулся, поправил галстук, рука у него была тяжелая, пухлая, под ногтями — остатки солярки. Рука эта вызывала уважение, и я заторопился с вопросом.

— Что, Яша, случилось? Не томи душу — рассказывай.

— А ты не жми скорости. Вечер наш — не уйдет, — он на стуле откинулся, подергал скулами, и вдруг лицо стало краснеть и краснеть на глазах и скоро превратилось в большое пунцовое яблоко. И кожа стала гладкая, чистая, как будто после бани. И я опять вспомнил про школу. Тогда мы дразнили Яшу Огурчиком. Но он не сердился...

И пока я вспоминал, напрягался, он вынул из кармана пиджака авторучку и рассматривал ее долгим пристальным взглядом, и был в этом взгляде непонятный намек. Потом закинул ногу на ногу, отодвинулся, и появилось в этой позе что-то хозяйское, почти угрожающее. Я улыбнулся. «Да ты ли, Яша? Ты ли это?» — вопрошал я кого-то и потихоньку на него поглядывал, но он не замечал, сидел строго, приподняв голову.

— Почему не пишешь про земляков? Печать — великая сила... — Он смотрел теперь в упор на меня, не мигая.

— Я ведь в школе работаю, Яша. Пятый год уже. И уважают, Яша. Вот и комнату дали.

— А в газетах — твоя фамилия? Или, может быть, не твоя? — Он смотрел опять грозно, сердито, словно прокурор какой, следователь, и мне стало смешно.

— Моя, моя, успокойся!.. Но это по настроению. После работы. Сижу дома, и что-то найдет...

— Ну вот и сознался. А то крутишь голову — не пойму. А когда-то вместе кашу хлебали. Из одного котелка.

— Вместе, вместе, — успокоил я его, а самому стало весело: куда он клонит?

— Ну, давай подведем черту, — прервал меня Яша, и в глазах его мелькнуло злое, зеленое, а лицо опять покраснело. — Кто-то работает, а кто-то пописывает. Но без нас-то вы никуда...

— Без кого, Яша?

— Без нас, Федорович, в том числе и без Якова Мартюшова. Я-то работаю, а ты статьи составляешь. Давай поменяемся? — Он засмеялся, заерзал на стуле, и опять был этот смешок со значением, словно я стащил у него что-то, а он дознался. — Ну ладно, ладно. Я тебя уважаю! Все шутим, гыркам — понимать надо. Но все же ты, землячок, подзазнался. Нельзя, нельзя отрываться от масс. — И он опять засмеялся, а я опешил. «Да ты ли, Яша? Откуда тон такой, откуда в нем снисхождение?» И чтобы успокоиться, я к окну отошел, отдернул штору. Сразу охватил меня свежий воздух. Внизу, на клумбах, росли цветы — табак и фиалки, — и сейчас, под вечер, они пахли буйно, прощально; и эти свежие, счастливые запахи захватили меня, отвлекли. И почему-то представилось, что, может быть, поведение моего однокашника — просто розыгрыш, а я не понял ничего и поверил. Ну, конечно, поверил! И сам Яша теперь хохочет в душе. С этой мыслью и подошел к нему.

— Яша, хочешь пивка? Приглашаю.

— Не туда зовешь, землячок. Не по адресу! Я уже бочку свою давно выдул, а теперь не могу, завязал. И не мани — не пойду...

— Ох ты! Не мани... — Я усмехнулся и головой покачал. Он заметил мое удивление.

— И тебе не советую.

— Пиво-то разрешается.

— Разрешается волков стрелять.

— При чем тут волки, — я и еще что-то хотел добавить и возразить ему, но он смотрел так пронзительно, что я глаза опустил и смешался.

«А какой был добрый, податливый. Бывало, хоть в телегу запрягай, хоть на спину садись к нему. Повезет и не спросит...» — рассказывал про него я кому-то чужому и незнакомому, а сам Яша глядел опять прямо и осуждающе, и у меня замирало дыхание. Потом лицо его просветлело, будто умылось, и та морщинка, устало-скорбная, пропала со лба.

— Я и курить бросил, Федорович. Второй год, как откинуло. И тебе не советую. Нет. — А я видел уже, что он хвастается, ну и пусть, пусть, не жалко мне, подумал я с облегчением. Ведь такой он — хвастливый, взволнованный — был и ближе, и роднее, да и прежний Яша в чем-то угадывался, и я решил его похвалить:

— Молодец ты, есть выдержка! А я бросаю, бросаю, опять начинаю. Так уже сотню раз...

— А ты сто первый попробуй — получится! И все бы тебя одобрили. Куренье — яд, привычка — зло. А если бросишь — повезло! А если нет — лети в кювет! Так оно, земляк, получается, — он глядел уже победителем. И я опять похвалил: