Ватага «Семь ветров» - Симон Соловейчик

Глубокое отчаяние охватило ее тогда, тоскливое сомнение — да на что же уходит ее жизнь? Да к чему же все усилия ее, и ее мужа, и их коллег, если возможны эти промелькнувшие, как тень, темные лица…

Потом все прошло, Елена Васильевна посмеялась над собой, сказала себе, что она стала похожа на ворчливых пенсионеров, проклинающих по каждому поводу всю молодежь. Наваждение прошло и забылось… Но нет, не забылось, и часто на уроках она вдруг замолкала и всматривалась в лица учеников, с ужасом замечая в них признаки той самой непроницаемой темноты, которая когда-то поразила ее при уличной встрече.

Елена Васильевна тогда же и рассказала мужу о пережитом страхе и сейчас напомнила эту историю — вот почему хотела бы она видеть его воспитателем! Чтобы не было этой темноты в лицах!

— Ты что-то путаешь, Алена, — ответил ей Каштанов. — Меня не министром собираются назначить, а заместителем директора одной только школы. И хоть растянись я на этой предполагаемой работе, завтра ты зайдешь за угол — и увидишь такие же темные лица. И вообще мне не нравится эта твоя идея спасать мир. Кстати сказать, мир в спасении и не нуждается, он не гибнет, так что успокойся, пожалуйста.

Переспорить мужа Елена Васильевна не могла, но и отступить не могла.

Сочинения Володя Фокин, местный злодей, списывал прямо из учебника, не затрудняя себя изготовлением шпаргалок. Елена Васильевна ставила ему двойки, потом ей все это надоело, и она объявила:

— В следующий раз, Фокин, будешь сидеть за моим столом, а я рядом стоять буду, весь урок.

Слово свое она сдержала. Вот Фокин смирно пишет на председательском месте, спиной к классу, и Елена Васильевна рядом стоит для верности, глаз с него не сводит. Класс пыхтит над городским сочинением. Козликов смотрит в окно. Каштанова улыбнулась, вспомнив учительницу из их школы, которая объявила в первом классе: «Сейчас напишем диктант. А ты, Бутаков Петя, не пиши, не порть мне нервы». Вот и Козликова лучше бы не трогать, не портить себе нервы, но нельзя же…

— Козликов, Володя, ты почему не пишешь?

— А у меня ручки нет.

— Возьми мою.

— А зачем она мне?

— А ты сообрази, зачем люди ручку изобрели.

— Делать им было нечего.

Пусть хоть что-нибудь напишет, а то и писать к выпускным разучится. Каштановой встречались и такие. Первые два или три года она мучилась, обвиняла себя в том, что она плохая учительница, но потом не то чтобы привыкла, а как-то смягчилась, и тот же Козликов, как и Фокин, согнувшийся за столом, перестал раздражать ее, и она больше не сердилась, когда с ней пререкались.

— А чернила-то красные! — с возмущением откинул ручку Козликов.

— Тс-с… Володя!

— И стол трясется! — уже не прокричал, а проворчал Козликов и утих.

Не отходя от Фокина и краем глаза поглядывая на него, Каштанова с удовольствием смотрела на свой класс, немножко отдыхая, пока пишут сочинение. Ей нравилось, что в этой новой школе ей достался не «а», не «б», а просто девятый, к тому же и старший — десятого пока в школе нет, они будут первым выпуском, и Саша Медведев исподволь по ее просьбе готовил фотографии для альбома «Они были первые». У Каштановой было немало выпусков, но девятый без буквы казался ей особым, новым, важным в ее судьбе, и предложение Фроловой говорило о том, что ее предчувствие сбывается. Но как уговорить Алексея? В отличие от мужа Елена Васильевна любила работу классного руководителя, ей нравилось, что у нее кроме обычных учеников есть и свои дети, свой класс. Вон Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин… Сережа списывает, отвернувшись к стене, изображая крайнюю степень задумчивости и вдохновения… Пусть… Что у них на уме, у Сережи с Игорем? Мотоциклы, дзюдо, гитара… И все сами делают, своими руками — и электрогитару могут сделать и чуть ли не мотоцикл… Медведевы, Паша и Саша. «Морячок» Паша смотрит на всех маленькими глазками так, будто требует: «Скажите мне определенно». А что ему надо? Что ему сказать определенно? Он и сам не знает… Но хочет чего-то — хорошо! Больше всего Елена Васильевна боялась за ребят, которые ничего не хотят, решительно ничего! Саша Медведев, местный донжуан… Когда Елена Васильевна нечаянно назвала красавца Сашу Дон-Жуаном, она немного испугалась — еще обидится, эти ребята плохо понимают юмор и могут обидеться по самому пустяковому поводу. Но Саша был польщен.

— Саша! Медведев! — негромко сказала Каштанова. — Опять контакты налаживаешь? Такой коммуникабельный человек.

— Кому… Чего?

— Никому и ничего. Общительный слишком, говорю. Пиши сам!

Рядом с Сашей сидел Миша Логинов, кандидат на медаль — наверно, о нем так с первого класса говорили. Большой, медлительный, с модной прической где у них в Электрозаводске так стригут? Наверно, в Москву, на Арбат ездил, полдня в очереди сидел. Михаил удобно устроился у окна, писал неторопливо. Если его оторвать от дела, он спокойно вступит в разговор, потом так же спокойно продолжит работу. Елена Васильевна называла его «лорд-толкователь»: любое слово объяснит, да так неожиданно, по-своему! Отец — строитель, монтажник, мать на заводе работает, станочница, а сын? Как развит, как держится, какие точные, неторопливые, изящные движения… Весь класс перебери — почти у всех родители на заводе, только у Гали Полетаевой мама в парикмахерской работает да у Ларисы Аракеловой отец инженер, в КБ. А то все — электрики, да слесари, да литейщики, да сталевары, да типографские рабочие. Вон Костя Костромин: отец-ремонтник, в неостывшие печи первым идет. Ночью к подъезду Костроминых машину подгоняют, и сам начальник цеха просит выручить.

Наутро об этом все Семь ветров знают: Костромин-старший очень гордится, что сам начальник цеха… «А Костя не хвастун, нет, — подумала Каштанова. — Может быть, потому, что о его подвигах лучше не распространяться, он это понимает».

Костя поднял голову, Каштанова посмотрела в веселые его глаза и пожалела, что нельзя ей с Костей о муже своем посоветоваться. Он дал бы дельный совет! Но тут ее взгляд упал на Романа Багаева, и она подумала, что надо ему помочь. Неграмотен… А деловой человек! Любое дельце провернет, что хочешь достанет. Спекулирует, наверно? Иначе откуда такие деньги?

Ну вот, пожалуйста: перед тетрадкой красуется сторублевая бумажка. Ну-ка, старая педагогика, что ты посоветуешь в таких случаях делать? Встречалась ли ты с учеником, у которого сторублевая бумажка д л я игры положена, для того, чтобы посмотреть на реакцию Елены Васильевны?

— Что это. Роман? — спросила Елена Васильевна, попрежнему не спуская глаз с Фокина, чтобы потом не ругать себя за минутную оплошность.

— Так, мелочишка, — лениво сказал Роман.

— Убери.

Роман свернул ассигнацию и уголком засунул в верхний карман пиджака. Елена Васильевна посмотрела в его тетрадь.

— Какая это согласная, глухая или звонкая?

— Звонкая… Нет, глухая…

Елена Васильевна могла бы сказать Роману, что это правило во втором классе изучают, но она давно научилась не попрекать учеников незнанием и потому терпеливо сказала:

— Глухая. Запомни: «Степка, хочешь щей? Фу!» — девять глухих согласных. Запомнишь?

— Степка, хочешь щей?

— Фу-у! — отозвался Фокин со своего председательского места, и Елена Васильевна поспешила напомнить:

— Володя! Фокин! Я здесь! Я с тобой!

— Спасибо, — сказал Фокин. — Вы настоящий товарищ, Елена Васильевна.

Ладно, пусть дерзит. Если бы только дерзость, еще ничего бы. Другая беда с Фокиным — злой он. Почти каждый день кто-нибудь от него плачет. А в художественной школе учится, и, говорят, там он первый. Но зол! Или, может быть, злость нужна художнику? Может, что-то зреет в этом Фокине, пробивается?

— Разрешите сдавать? — учтиво спросил Фокин.

Каштанова посмотрела на часы.

— Написал?

— Разумеется.

— И проверил? — Елене Васильевне от души хотелось, чтобы в этом состязании победителем вышел Фокин. От нее не убудет, за свой авторитет она не боялась, потому что никогда не думала о нем. Но Фокин… Пусть будет его верх!

Некоторые люди оттого и злы, что ни в чем не могут добиться верха.

— Хорошо проверил?

— Разумеется. — Фокин смотрел прямо в глаза. Учителей оторопь брала от этой его привычки хладнокровно смотреть в глаза старшим.

Елена Васильевна взяла тетрадь и открыла ее. Фокин бесстрастно следил за ней. Класс — Каштанова спиной почувствовала — насторожился. Елена Васильевна приготовилась к худшему.

Так и есть! Слово в слово из учебника, и запятые все на месте, потому что и запятые из учебника.

Елена Васильевна на мгновение испугалась, как при встрече с мистикой. Потерла лоб.

— Как же так, Фокин… Я же глаз с тебя не сводила… Я же весь урок…

— А я вам говорю, что я никогда не списываю. У меня зрительная память, — холодно сказал Фокин и, не спрашивая разрешения, пошел на свое место.