Мандарин - Жозе Эса де Кейрош

И вот несколько лет тому назад как-то вечером в одном из этих ветхих фолиантов я начал читать главу, которая называлась «Изъян души», и уже было стал впадать в сладкую дрему, как вдруг с ничем не примечательной стертой страницы мне бросилось одно странное предложение. Оно буквально лезло в глаза, выделялось на смертельно бледном фоне листа, как выделяется новенькая золотая медаль на фоне темного ковра. Привожу его здесь дословно:

«В самом сердце Китая живет один мандарин, он богаче всех королей на свете, о которых когда-либо рассказывали и рассказывают история и сказка. Ты его не знаешь, не знаешь ни его имени, не видел ни лица его, ни шелка, который он носит. Но для того чтобы ты смог завладеть его несметными богатствами, достаточно позвонить вот в этот лежащий на твоем столе колокольчик. Мандарин испустит дух в пределах своих Монгольских владений, он умрет, а ты — ты у своих ног увидишь столько золота, сколько не снилось даже самому ненасытному скупцу. Ну так, простой смертный, читающий эти строки, позвонишь ли ты в колокольчик?»

Потрясенный прочитанным, я замер над раскрытой страницей. Эти слова: «Ну так, простой смертный, позвонишь ли ты в колокольчик?» — казалось, подстрекали меня взять его в руки, смеялись надо мной и в то же время завораживали. Я решил читать дальше, но строки расплывались, уползали, точно вспугнутые змеи, и с пустой мертвенно-бледной страницы трауром чернел явный вызов: «Позвонишь ли ты в колокольчик?»

Если бы этот том был достойным изданием «Мишель-Леви», обычно имеющим оранжевый переплет, я бы не почувствовал себя заплутавшим в сказочной чащобе немецкой баллады, а уж увидев со своего балкона поблескивающую в свете газового фонаря портупею сторожевого патруля, тут же закрыл бы книгу, рассеяв тем самым возникшую нервную галлюцинацию. Но этот мрачный фолиант, казалось, источал магическую силу: каждая буква принимала волнующие очертания кабалистических знаков, полных роковой символики; запятые имели нагловатый изгиб хвостов дьяволят, застигнутых врасплох лунным светом; а в стоящем в конце фразы вопросительном знаке мне виделся устрашающий крюк, которым Искуситель гарпунит души тех, кто не спешит найти убежище в неприступной цитадели Молитвы… Какая-то сверхъестественная сила завладевала мною, похищала меня у реальности, у разумного начала, и передо мною замаячили два видения. Одно — старый дряхлый мандарин, умирающий где-то далеко в китайской беседке под ди-линь-ди-линь моего колокольчика, другое — гора сверкающего золота у моих ног! И оба эти видения были столь четки, что я даже видел, как затуманились раскосые глаза старого мандарина, потускнели, точно их припорошил слой пыли, и слышал звон сыплющихся золотых монет. Недвижный и дрожащий, я впился горящими глазами в спокойно лежавший передо мной на французском словаре колокольчик, — волшебный колокольчик! — упомянутый в удивительном фолианте.

Вот в этот-то момент я и услышал донесшийся с другой стороны стола вкрадчивый, но твердый голос, который в полной тишине произнес:

— Ну же, Теодоро, друг мой, ну, протяните руку и позвоните в колокольчик, будьте решительным!

Зеленый абажур, прикрывавший горящую свечу, оставлял в полутьме окружавшие меня предметы. Дрожащей рукой я приподнял его и увидел за столом спокойно сидящего тучного господина в черном. На голове его был высокий цилиндр, обеими руками в черных перчатках он тяжело опирался на ручку зонта. В фигуре сидевшего не было ничего фантастического. Скорее он был ординарен, современен и вполне сошел бы за представителя среднего класса — обычного служащего того же отдела министерства, в каком работал я…

Все своеобразие этого человека, пожалуй, заключено было в жестких, энергичных чертах его бритого лица, крупном, массивном носе, который походил на хищный, изогнутый клюв орла, резко очерченном рте, казавшемся отлитым из бронзы, и вспыхивающих огнем глазах, которые впивались в тебя из-под сросшихся мохнатых бровей. Он был мертвенно-бледен, но кожу его, точно древний финикийский мрамор, испещряли красноватые жилки.

Внезапно мне пришла мысль, что передо мною дьявол, однако разум тут же решительно восстал против подобной нелепой игры воображения. В дьявола я никогда не верил, как, впрочем, никогда не верил и в бога. Но, разумеется, никогда не говорил об этом во всеуслышание и не писал в газетах, чтобы не вызывать неудовольствия властей, обязанных блюсти уважение к этим метафизическим сущностям. А я не верил, что они существуют, они — эти двое, древние как сам мир, добродушные соперники, все время подшучивающие друг над другом; один, убеленный сединами, в голубой тунике, toillete 1 древнего Юпитера, обитающий в светозарных высях, среди двора, куда более сложного по своей иерархии, чем двор Людовика XIV; другой, черный как сажа и с рогами, хитрейший из хитрых, живущий в адском пламени преисподней и представляющий собой обывательскую подделку фигуры Плутона. Нет, я не верил. Не верил. Небо и ад — измышлены обществом и существуют на потребу низов. Я же принадлежу к среднему классу. Я молюсь скорбящей, что правда, то правда, как и заискиваю перед сеньором профессором, чтобы выдержать экзамен, как ищу благосклонности сеньора депутата, чтобы получать свои двадцать тысяч рейсов, а все потому, что я нуждаюсь в покровительстве сверхъестественных сил, чтобы спастись от чахотки, грудной жабы, удара ножа, болотной лихорадки, скользкой апельсиновой корки, ступив на которую, можно упасть и сломать ногу, ну и от прочих бед. Ведь благоразумный человек всеми средствами угодничества — лестью или расшаркиванием — должен торить себе путь от Аркад до самого рая. Заручившись покровительством скорбящей в небесных высях и влиятельного лица в округе, бакалавр может не волноваться за свою судьбу.

А потому, свободный от постыдного суеверия, я бесцеремонно спросил этого типа в черном:

— Так вы действительно советуете мне позвонить в колокольчик?

Чуть-чуть приподняв шляпу и открыв узкий лоб, обрамленный черными жесткими волосами, похожими на волосы легендарного Алкида, он ответил мне следующее, слово в слово:

— Это как хотите, уважаемый Теодоро. Но только получать двадцать тысяч рейсов в месяц — просто позорно. Позорно для общества! Ведь на земле существуют такие удивительные вещи, как, например, бургонские вина, ну хотя бы «Романэ-Конти» пятьдесят восьмого года или «Шамбертен» шестьдесят первого, каждая бутылка которого стоит от десяти до одиннадцати тысяч рейсов, и тот, кто выпьет одну рюмку этого зелья, готов только ради того, чтобы выпить вторую, не колеблясь, пойти на убийство родного отца… А на каких мягких рессорах, да с какой изящной обивкой, делают в Париже и Лондоне экипажи, что лучше разъезжать в них по Кампо-Гранде, чем летать, подобно античным богам на мягких подушках облаков. Не почтите за оскорбление, если я пополню ваши знания, сообщив вам, как сегодня меблируются дома: как, в каком стиле и с каким комфортом. Ведь речь идет именно о. том удовольствии, которое в былые времена именовалось «небесным блаженством». О прочих земных усладах, как, скажем, театр «Пале-Рояль», танцевальный зал «Лаборд» или «Кафе Англе», я просто умолчу, Теодоро… Рискну лишь обратить ваше внимание на одно обстоятельство: на свете есть создания, которых мы именуем женщинами, — нет, не те, которых знаете вы и которых все мы называем девками. В мое время, Теодоро, согласно сказанному на третьей странице Библии, те создания, о которых говорю я, прикрывали свою наготу фиговым листом, и все. Сегодня, Теодоро, фиговый лист сменила своеобразная симфония одежды: изящная и тонкая поэма кружев, батиста, атласа, цветов, драгоценностей, кашемира, газа и бархата… Представьте себе то несказанное удовольствие, которое они доставят пяти перстам христианина, прикоснувшегося к этой ласкающей взор роскоши; ну и, конечно же, вы понимаете, что подобную роскошь для этих самых херувимов не купишь за честно заработанную монету достоинством в пять тостанов… А между тем у этих херувимов есть кое-что и получше, Теодоро, это — их волосы, золотистые или черные, чернее преисподней. Как видите, цвет их волос — своего рода символика двух основных человеческих соблазнов: страсти к драгоценному металлу и стремления к абсолюту, который выше человеческого разумения. Да разве только волосы? А их мраморные плечи, свежие, как покрытые росой лилии; а груди, что послужили моделью великому Праксителю для его знаменитой чаши, имеющей самую чистую и идеальную форму, какую знала античность… Эти груди, по замыслу простодушного Старца (он сотворил не только их, но и весь мир, однако вековая вражда запрещает мне произносить его имя), предназначались для торжественного вскармливания человечества, однако, Теодоро, волноваться не стоит, теперь ни одна даже самая благоразумная мать не посвятит их такому трудному и приносящему вред здоровью занятию, теперь спрятанные в кружевные гнезда и прикрытые газом бальных платьев, они чаруют наш взор, ну и служат еще для кое-каких интимных дел. Приличие не позволяет мне продолжить перечисление всех прочих прелестей этих созданий, в которых и заключена женская губительная сила. К тому же ваши глаза уже блестят… А между тем все эти вещи, Теодоро, совсем не для ваших, ну, совершенно не для ваших двадцати тысяч рейсов в месяц… Признайте, что произнесенные мною слова справедливы: они несут на себе достойную печать правды!..