«Анна Каренина» Л. Н. Толстого - Эдуард Бабаев

Толстой видел несомненную связь между разрушением социальных основ современного общества, построенного на сохранении традиций и преемственности, и распадом семейных устоев в дворянском кругу. Не только семья Каренина, но и семья Облонского разрушается на глазах. Облонскому уже даже самый обычай венчания в церкви кажется нелепым: «Как это глупо, этот старый обычай кружения: «Исайя, ликуй!», в который никто не верит и который мешает счастью людей…»

Если уж даже Облонскому старый церковный обычай кажется «глупым обычаем», в который «никто не верит», то дело, стало быть, не в одних нигилистах. Церковный брак не спас семью Каренина. Что касается Вронского, то его, по мысли Толстого, не спас бы и гражданский брак. Вот в чем заключается его настоящая мысль. Формы брака в обоих случаях определенны и указывают на отношения мужа и жены к «закону» в религиозном или социальном смысле.

А отношения их друг к другу, отношение человека к человеку и общественное отношение к человеку — это область сложнейших чувств, страстей, надежд и разочарований, где ничего нельзя предвосхитить, а часто и ничего нельзя исправить. Вот почему «все счастливые семьи похожи друг на друга», но «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Толстой не был разрушителем семейного начала. Он хотел найти залоги и истоки возрождения семейного начала в жизни патриархального крестьянства.

Во время сенокоса Левина поражает отношение Ивана Парменова к жене. Она «вскидывала навилину высоко на воз. Иван поспешно, видимо стараясь избавить ее от всякой минуты лишнего труда, подхватывал, широко раскрывая руки, подаваемую охапку и расправлял ее на возу». «В выражениях обоих лиц была видна сильная, молодая, недавно проснувшаяся любовь». «Левин часто любовался на эту жизнь, — пишет Толстой, — часто испытывал чувство зависти к людям, живущим этой жизнью…»

Любовь была счастливым открытием Левина так же, как печальным откровением Каренина было сознание того, что любви больше нет. Ее нет и в новой, «незаконной семье» Вронского. «Я как чужая здесь», — признается Анна, занося свой шлейф, чтобы миновать игрушки у детской комнаты. Нет любви и в семействе Облонских. «Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских…»

На этом фоне жизни, утратившей смысл любви, особенно значительными были тревоги Левина. Ему приходит мысль, что «от него зависит переменить ту столь тягостную праздную, искусственную и личную жизнь, которою он жил, на эту трудовую, чистую, общую и прелестную жизнь», которую он впервые понял, глядя на Ивана Парменова во время сенокоса.

Но Левин понимает и то, что переменить свою жизнь не так-то просто и это дело зависит не от его только личного желания. «Ну, как я это сделаю? — размышляет он. — Как я сделаю это? — И тут ничего ясного ему не представлялось. — Иметь жену? Иметь работу и необходимость работы? Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке? Как же я сделаю это?»

Это был целый ряд утопических проектов Левина. Он был прежде всего мечтателем. Ничего из того, что привлекало его, он не осуществил. Но он почувствовал необходимость перемен, а это уже была его большая победа.

Великие утопии всегда указывают на те идеальные цели, к которым стремится человек, и на те реальные опасности, которых он желает избегнуть. Левин стремился к «общему согласию, довольству», искал «связи интересов». Ему казалось, что из упадка дворянской цивилизации есть еще выход в широкое море патриархальной народности. Его пугала новая буржуазная цивилизация с ее холодным расчетом, корыстными целями потребления и приобретения громадных состояний, борьбой всех против всех.

«Это зло — приобретение громадных состояний без труда», — говорит Левин о железнодорожных концессиях. Вот почему его так привлекал идеал общей, трудовой, честной жизни.

И Толстой создает утопию крестьянской жизни. В сцене с Иваном Парменовым появляется некий идеальный знак чистой утопии — перламутровая раковина-облако на чистом романтическом ночном небе. Это был знак мечты Левина и его надежды, в которую он хотел верить всеми силами души.

«Как красиво! — подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. — Как все прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел на небо, и на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь».

Но Толстой был слишком умен, чтобы не понимать, что мечты Левина, как бы они ни были прекрасны, есть все же идеальные побуждения высокой души, а жизнь идет своим путем. И Левин после прекрасной ночи, проведенной им на стоге сена, с рассветом почувствовал вдруг свое одиночество и увидел вокруг себя «пустые поля».

«Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и чувств нынешней ночи. На небе не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер все умельчающихся и умельчающихся барашков…»

В этой сцене есть тонкая романтическая ирония. Мечта Левина, его «утопия» красива, как «перламутровая раковина», которая возникает в небе так же неожиданно, как неожиданно и исчезает. Это даже не мечта Левина, а как бы мечтание самой природы. Она выше его личных надежд, но он неотделим и от нее. И вся эта картина летней ночи проникнута замечательной свежестью и чистотой, напоминающей стихи Фета, столь восхищавшие Толстого: «И как мечты почиющей природы, // Волнистые проходят облака…»

Нигде так ясно не прослеживается связь между шаткостью и разрушением семейного уклада и разрушением дворянской собственности, как в истории Облонских. Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении. И дом в Ергушево развалился.

Долли, жена Облонского, в имении с детьми чувствует себя беспомощной. «На другой день по их приезде пошел проливной дождь, и ночью потекло в коридоре и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную. Кухарки людской не было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже детям недоставало. Яиц не было. Курицу нельзя было достать; жарили и варили старых, лиловых, жилистых петухов. Нельзя было достать баб, чтобы вымыть полы, — все были на картошках. Кататься нельзя было, потому что одна лошадь заминалась и рвала в дышле. Купаться было негде, — весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один страшный бык, который ревел и потому, должно быть, бодался. Шкафов для платья не было. Какие были, те не закрывались и сами открывались, когда проходили мимо их».

Это столь характерная страничка из романа, что ее нельзя не выписать целиком. «Только прочитавши вас, можно понять, что это за мир, — писал Страхов о своеобразии толстовского стиля и характерного для его романа обличительного тона. — Вы не рассказываете никаких ужасов, а все невинные и даже смешные вещи, но, конечно, обличаете больше, чем Тургенев, Некрасов и Салтыков, напрягающиеся для этого из всех сил»[35]. Страхов был несправедлив к Тургеневу, Некрасову и Салтыкову-Щедрину, но своеобразие толстовской сатиры он заметил очень ясно и определил достаточно верно.

Перечисление всего, чего не было в Ергушеве, посвящает нас в заботы Долли посреди великого запустения. А ведь это усадьба Облонского, потомственного дворянина, рюриковича. И вся усадьба смотрит на нее, как «бык, который ревел и потому, должно быть, бодался…».

То были не только романические, но и социальные и исторические подробности эпохи. Описание Ергушева в «Анне Карениной» совершенно совпадает с тем, что писал о дворянском землевладении в 70-е годы А. Энгельгардт, один из самых проницательных публицистов эпохи. В письмах из деревни он отмечал, что «хозяйничать в настоящее время невозможно… имения ничего, кроме убытка, не дают, — вот возгласы, которые слышатся ежедневно»[36]. «Никто в деревне не живет, никто хозяйством не занимается, все служат, все разбежались и где находятся — бог их знает»[37].

«Жизнь вытесняет праздного человека», — замечает Толстой. Облонский распродает леса, последнюю ограду и защиту своего имения. И является перед ним купец Рябинин, у которого были ловкие жесты, как будто он что-то ловил в воздухе. И он ловит все то, что теряет Облонский. Покупает за бесценок его наследственные леса. Но и эта дешевая распродажа уже не может спасти Облонского.