Копия Афродиты (повести) - Василь Когут

— Давай поговорим, — попросил Алеша. — Я читал, что в семье в сутки разговаривают не больше тридцати минут. А ты со мной — и того меньше.

Антонина Тимофеевна отодвинула книгу.

— О чем?

— О бабушке.

— Разве мало тебе сказал Журавский? Я вряд ли что смогу добавить.

Алеша почувствовал, что голос матери дрогнул. Она заволновалась, на глазах выступили слезы. Мать почему-то возражала против его поездки в Минск. И это Алеше было странным.

— Журавский писал какую-то повесть о Серафиме, — сын почувствовал себя виноватым. — Правда, не закончил… Какой-то фактуры не хватило.

— Факту-у-ры, — медленно повторила мать. — Может, ума не хватило. И смелости…

Алеша закрыл мамину книгу и отодвинул на край стола.

— Почему смелости?

— Мне всегда казалось, что он — трус. А может, и подлец, — резко сказала мать. — У меня какое-то дурное предчувствие. Почему он стал писать о нас? И что он мог написать о Серафиме, если из нее трудно было вытянуть пару слов?

— Но ведь за всю жизнь что-то же сказала. Тебе, например?

— Рассказывала, — как-то неуверенно начала Антонина Тимофеевна. — Как ей хорошо жилось у графа. Какие вкусные обеды там готовили. Как вежливо и учтиво вел себя хозяин. Какая счастливая и беззаботная жизнь была у нее в то время. И все это говорила с сожалением, будто все время ждала каких-то перемен. Ты это хотел узнать?

Алеша думал. Ничего подобного бабушка ему не говорила, ничего не вспоминала. Тем более о своей беззаботной юности.

— А жизнь в действительности была несладкой у Серафимы, — продолжала мать. — Война — общее горе. Войну понимали даже грудные дети. Во время облав, когда матери убегали в болота или заросли с детьми, те не издавали ни единого звука. Их еще не успели научить самозащите, но они почему-то молчали. Тревога взрослых словно передавалась с молоком матери. Но вот война закончилась, все вздохнули свободно. А стало ли легче? — сделала паузу. — Вспоминаю, как мы, второклассники, ходили собирать колоски. Собирали их в мешочки, чуть ли не под счет. Потом несли на колхозный двор и сдавали, а себе не смели взять ни единого зернышка. А в каждом доме было голодно и холодно. Потом помогали взрослым выращивать кок-сагыз. Растение такое на болотах сажали, резину, говорят, из него делали. Искали гнилой картофель на прошлогодних участках. Из него пекли блины, чернее земли. Зато вкуснее, кажется, ничего не было. Да мало ли чего еще было. А ему, видишь ли, фактуры не хватило. Писать не было о чем! Кстати, и Журавского забрали в том же году, что и моего отца. Только месяцем позже. Но он каким-то чудом уцелел, остался жить в столице. Мы только теперь узнали, как делали «врагов народа». И чтобы тебе, сынок, стало яснее, скажу одно: в нашей деревне было арестовано и погибло в тюрьмах двадцать шесть человек, а в Великую Отечественную войну на фронтах — двенадцать. Из тех двадцати шести выжил один Журавский. Почему?

Думаешь, меня одну мучит этот вопрос? Нет. Об этом думают многие зареченцы…

Алеша побледнел. В его глазах появились льдинки, лицо стало напряженным. Многое из того, что говорила мать, он уже слышал и знал. Но о Журавском… И теперь он стал припоминать, как Самсон Иванович говорил осторожно, будто что-то скрывал. Мать его явно недолюбливала… За что? За то, что выжил, или на это есть другие причины?

— А какой тебе запомнилась бабушка?

— Я маленькая была, — сказала. — А мать мне помнится веселой. Часто смеялась, и тогда сверкал у нее золотой зуб. Мне всегда хотелось потрогать его. Он почему-то врезался мне в память точно так, как и фашистская консервная банка… Ладно, Алеша, мне готовиться к урокам, — Антонина Тимофеевна посмотрела на часы.

С работы вернулся отец. Сел с Алешей на скамейку под жасмином, попытался завести разговор. Алеша был рассеянный, отвечал невпопад, начинал злиться. Виктор Степанович это заметил, поднялся. Но сын вдруг попросил:

— Слушай, батя. Найди мне старую карту послевоенного колхоза. Еще лучше — довоенного.

— Ты думаешь, тогда были карты? — спросил отец.

— Не знаю… Мне очень нужно…

— Ладно, — ответил Виктор Степанович, — попытаюсь.

Глава 8

ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МЕЛЬНИКОВ. МАТЬ

«…Антонина Тимофеевна Мельник-Сероокая — моя мать. Родилась в Заречном в сентябре 1938 года. Моложе отца на шесть месяцев, а выглядит моложе на лет десять. Это потому, что очень следит за собой. Чистюля невыносимая. Из-за этого и нам нет покоя. Там не сядь, там не стань. В комнатах заставляет ходить в тапках. Трюмо в зале завалено мазями, духами и всякой другой дрянью. Лицо ее всегда чистое и нежное, прическа — длинная коса, уложенная кольцом на голове, глаза чистые, ясные, как у бабушки Серафимы. Мама очень красивая. В ее лице что-то классическое, греческое… Она очень боится старости. Не смерти, а старости…

Вышла мать за отца замуж в двадцать четыре года. После окончания института. В школе она заменила Томковича.

Самое интересное, о чем любит вспоминать, — как познакомилась с отцом. Ехала однажды в трамвае в час пик, и такая давка была, что не повернуться. Лицом к лицу к ней стоял парень, смуглый, кудрявый, чем-то похожий на цыгана. И вот на одной из остановок, когда трамвай резко тормознул, парень ткнулся губами в ее лицо. Специально ли, нечаянно, но мать вспыхнула, на следующей остановке выскочила из трамвая. Парень — за ней. «Девушка, я не хотел…» Тут же, на остановке, она отвесила ему пощечину: «Хам!» — «Добренько, девушка», — ответил парень. «Что добренько?» — не поняла мать. «Что хам», — снова спокойно ответил обидчик. Она улыбнулась, злость прошла. Так и познакомились.

Мать очень искусно умеет отчитывать человека. Не кричит, не грубит, но доводы ее железные. Слово за словом она так распечет отца, что тот поднимает вверх руки и, прав ли, не прав, всегда говорит: «Добренько!»

Кроме того, мать обладает каким-то особым чутьем семейного сыщика. Поэтому в разговоре с нею я всегда внимательно слежу за ее вопросами. Она их так каверзно может задать, что, упустив из виду ее способности, можно сразу попасться на лжи. Я обычно не вру. Но иногда приходится. Особенно когда вечерами задерживаюсь с Л.

Я уверен, мать уже догадывается о моей работе над родословной.

С большим усердием смотрит мать и за хозяйством. Часть забот ложится, конечно, на нас, но обязательно под ее надзором и руководством. В огороде нет ни одного сорняка, во дворе трава всегда подкошена, дом покрашен, забор — и тот выделяется какой-то чопорностью. Соседи порой подшучивают: «Вон, корова Серооких пошла — вся в Тоньку!» Корова наша и впрямь хорошая: черно-пестрая, небольшая, всегда чистая. И голову держит так, будто смотрит на всех свысока. В стаде она — лидер.

Мне кажется, что мать немного жестокая. Когда хоронили бабушку Серафиму, она не плакала. Только платком вытирала сухие и красные глаза, молчала, изредка распоряжалась, кому что делать. Последний разговор о бабушке Анастасии подтвердил мое предположение: не интересовалась она судьбой своей матери, ей это будто бы безразлично.

Она, например, за последние два года ни разу не съездила к Любе в Минск, не поглядела, как та живет, чем занимается. Настолько уверена, что Люба не позволит себе ничего плохого, что диву даешься. Хотя и в самом деле Люба — образец. С мамочкой — как пара сапог. Получается, что в нашей семье я — себе, папа — себе, а мать с Любой — себе. Но это только кажется. Мать своей волей так опутала всех, что и при желании не распутаешь.

В школе дети боятся учительницу Мельник. Не уважают, а именно — боятся. Сегодня даже странно, чтобы ученики боялись учителя. Но это так. Она не ругает, не бьет, не наказывает. Какой-то внутренней силой заставляет сидеть тихо и смирно, учить уроки, и получается, что успеваемость по истории — самая высокая в школе.

Мать за это хвалят, ставят в пример, даже звание «Отличник народного образования» присвоили…

В отличие от отца — не любит телевизор. Но очень много читает. Вообще, мать много работает, у нее, как и у отца, нет выходных, праздников, и отдыхает она только ночью, и то не больше шести часов.

Самое главное, что ее уважают в деревне. Избрали депутатом сельского Совета. Немного завидуют… Людям кажется, что матери все дается легко, просто. Кандидатуру ее выдвигали на должность директора школы, но она наотрез отказалась.

P. S. Мать умеет еще печь очень вкусные пирожки, торты и всякие сладости. Особенно ей удается пирог «негр в пене». А еще — консервировать и мариновать грибы и овощи. В деревне по вкусу могут определить: это работа Сероокой Тоньки. Все же — Сероокой!

Деревня Мельников не признала».

Глава 9

ПО СТАРЫМ ЧЕРТЕЖАМ

Отец слово сдержал: разыскал старую карту земельных угодий послевоенного колхоза. Тогда он состоял из одной деревни Заречное. На карте сохранилось изображение русла реки, протекающей по территории колхоза, ее извилины, повороты, нанесены родники по обоим берегам. Они похожи на головастиков. Мельница на чертеже черным квадратиком перекрывает голубую нитку. На запад от нее отмечены два родника. На восток — длинная прямая линия, упирающаяся перпендикулярно в стены первых сельских хат. Что это могло быть? Тропинка? Дорога? Здесь раньше, да и теперь — сплошные заливные луга, озерца, ручьи. Старый чертеж настолько подробный, что даже крупные валуны и камни помечены. Похоже, что план снят с военной топографической карты.