Охотник (СИ) - Шнайдер Эйке

Но тут Вигдис прижалась всем телом, потянулась к губам, и дурные мысли смыло. Засов в свою комнату Гуннар закрывал, уже повинуясь лишь привычке, не разуму. Мыслей к тому времени не осталось — лишь почти хмельное желание, напоминающее, что он жив и уже здоров. И что он не один.

Потом голова Вигдис лежала у него на плече, пальцы вычерчивали на груди неведомые знаки.

— О чем задумался?

Самый неуместный вопрос из всех возможных, учитывая место и время, и поди пойми, что отвечать. Скажешь правду — мол, ни о чем — так ведь обидится. Странно, раньше за ней подобного не водилось. Впрочем, раньше она и не вцеплялась в его спину так исступленно, словно его вот-вот унесет в неведомые дали.

— О тебе.

Она усмехнулась, как-то очень горько, словно он откровенно врал. Ее пальцы все так же бездумно скользнули к шее, дернулись, наткнувшись на цепочку. Вигдис, шипя, выругалась. Гуннар улыбнулся про себя, вспомнив, как они в первый раз остались наедине, ее ладони нырнули за ворот — а в следующий миг девушка вскрикнула в голос и отскочила, точно кошка, на которую выплеснули ведро холодной воды. В тот вечер он узнал несколько новых выражений, а потом потребовалось немало терпения и времени, чтобы снова к ней приблизиться.

— Ты когда-нибудь снимаешь эту дрянь?

Гуннар пожал плечами — ответ был ей известен, так зачем спрашивать? Он точно знал, что небесное железо не причиняет одаренным боли. Просто блокирует дар, если касается кожи. Наверное, не слишком приятно, но… Но без амулета он чувствовал себя беззащитней младенца.

Вигдис села, отвернувшись, уставилась в стену. Да что с ней творится?

Глава 4

Гуннар обхватил ее за талию, пытаясь притянуть к себе, но девушка отвела его руку, поднялась, отойдя от кровати.

— Ты настолько меня стыдишься? — спросила она, по-прежнему глядя куда-то в стену.

Он так оторопел, что даже перестал таращиться на ее задницу.

— Какая муха тебя укусила?

Это она его стыдится, если уж на то пошло. Его, обделенного даром, его, который никогда не встанет на одну доску с ними, меняющими плетения мира. С теми, на ком «все заживает как на собаках» и кто может лишь усилием мысли остановить чужое сердце или залить водой легкие, или обрушить с рук поток пламени. Гуннар приподнялся на локте.

— С чего ты взяла?

— Я не слепая.

— Что. Вдруг. Случилось?

— Не вдруг. Кто я тебе, если на людях ты стыдишься даже взять меня за руку?

— Дело не…

Да она сама на людях держится с ним так, будто все, что их связывает — общее дело, будто он всего лишь один из мечей, что на нее работают. Лучший, да, и все же — один из. Как и условились, и, говоря по правде, Гуннар был этому рад. Впрочем, даже если бы не приходилось скрывать, едва ли он вел бы себя при всех по-другому. В конце концов, он не одаренный, чтобы прилюдно миловаться.

Что за вожжа ей под хвост попала сегодня?

— Как называется женщина, которую приводят домой, только чтобы насытиться, и выпроваживают, едва нужда в ней отпала?

— Разве я тебя гоню? Оставайся.

— До утра? Чтобы снова уйти, едва рассветет?

Гуннар промолчал. Вигдис горько усмехнулась:

— Разве тут есть для меня место?

Наверное, и в самом деле нет. В кровати вдвоем помещались, а остальное… Стол, табурет. Жаровня, на которой он изредка готовил. Камин, согревавший зимой, сундук с вещами и ящик с промасленным песком, где хранилась кольчуга. Женщинам же, наверное, надо много места под наряды и безделушки… В походах Вигдис, как и все, обходилась немногим, но в городе носила платья, дорогие, шелковые. Гуннар понял вдруг, что у нее дома он не бывал дальше гостиной, обставленной уютно и со вкусом. Но чья это была заслуга — Вигдис или ее матери?

Он резко сел, вляпавшись в холодное и липкое, поморщившись, обтер руку о простыню.

— Вот-вот, — усмехнулась она. — Даже это оставить брезгуешь.

Гуннар застонал вслух. Какого рожна?

— А ты не забыла, что я не одаренный, и могу тебя обрюхатить, если не буду осторожен? — Он встал, шагнул ближе, нависая сверху. — В чем еще я провинился? В том, что не таскаю за косы, как это делает простонародье, чтобы баба знала свое место?

— А что, хотелось бы, да руки коротки?

Это только в платье Вигдис выглядела худой и хрупкой, а без него становилось очевидно, что вовсе это не худоба, а отточенность сильного и ловкого тела, не обремененного лишним жиром. Гуннару доводилось видеть, как она рубилась: разъяренный демон во плоти. Он залюбовался бы, если бы не был так занят в тот миг. Тогда он ее и разглядел… Нет, доведись им схватиться один на один, сила на силу, он бы одолел, мужик все-таки. Только это ж совсем край…

— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я орал с каждой крыши о том, что ты моя женщина? Вы… Отодрал на рыночной площади, чтобы уж точно все знали?

А на самом деле? Что ей нужно на самом деле? Будь это кто другой, Гуннар решил бы — хочет, чтобы в жены взял. Чтобы на шею гривну, волосы под платок, все, как у людей, жить-поживать, да детей… Только Вигдис от такой жизни взвоет через полгода, впрочем, как и он сам. Да и…

Одаренные не имели права давать обеты перед лицом Творца — те самые обеты, что связывают двоих до конца жизни. И Гуннар не замечал, чтобы их это огорчало. Большинство одаренных вообще не утруждали себя хоть сколько-то долгими отношениями: приглянулись друг другу, провели вместе ночь, через пару дней приглянулся кто-то другой… Ингрид с Эриком выглядели скорее исключением. У одаренной пары не могло быть детей и те, кто хотел семью, нормальную семью, искал себе кого-то без дара. Кого-то, кто готов был наплевать на шепотки и сплетни. Впрочем, женщинам, связавшимся с одаренными, многое прощалось.

Так вот отец Вигдис прожил с ее матерью много лет, вырастив двоих детей. Оставался бы с ней и дальше, если бы не холера — по рассказам, он сгорел за считанные часы, потеряв способность плести, и, значит, исцелить себя, прежде, чем понял, что болен. Позвали за помощью, но больной в охваченном мором городе был не один, и целитель дойти не успел.

Гуннар помнил, как они с Вигдис вернулись в город через три года после того, как уехали. Он взялся ее проводить — и вовсе не потому, что ему пока некуда было идти, ведь снять комнату на постоялом дворе — дело недолгое. Каково ей было идти домой и объяснять родителям, что сталось с братом? Гуннар помнил, как в проеме двери выросла сухощавая женщина, очень похожая на Вигдис, и, окинув их взглядом, спросила:

— А где Орм?

— Орм не придет, мама, — тихо сказала Вигдис. — Пошли за папой, и я все расскажу.

— Папа тоже не придет.

Женщина заплакала, Вигдис обняла мать, повела ее в дом, коротко оглянувшись — мол, извини, а Гуннар так и остался стоять столбом, ощущая себя лишним, беспомощным и бесполезным.

Жалела ли мать Вигдис, что так и не надела свадебной гривны, которую отец ее детей не смог бы ей подарить, даже если бы и захотел?

Зря он вспомнил. Наорать бы, сорваться: в конце концов, чем он заслужил все эти упреки, и, главное, нашла когда… Но злость схлынула, отставив лишь усталость, и Гуннар негромко добавил:

— Я не могу быть таким, как вы, просто потому, что дара мне не досталось. И то, что сойдет с рук вам, мне припомнят. Да и не хочу быть таким, если уж совсем начистоту. Ты это знаешь. — Он помедлил, точно перед прыжком в холодную воду. — Какой есть — такой уж есть, другим не быть. Оставайся или уходи, держать не стану.

Только одному Творцу ведомо, что он будет делать потом. Но это будет потом.

Вигдис вдруг стремительно шагнула вперед, ткнулась головой в плечо.

— Я просто до смерти перепугалась за тебя, и успокоиться никак не получается.

Гуннар прижал ее крепче.

— Неделя прошла. Я жив. Давно пора было…

— Как у тебя все просто. Мамы месяц как нет, я и по ней не должна больше плакать?

— Сравнила. Мать у тебя одна была, а мужиков… — он осекся. — Прости. Я не то хотел сказать.