Поль и Виргиния. Индийская хижина - Бернарден Сен-Пьер

Милые дети! Так проводили в невинности вы ваши первые дни, предаваясь благодеяниям. Сколько раз на этом самом месте ваши матери, сжимая вас в объятиях своих, благословляли небо за утешение, которое вы уготовляли их старости, и за то, что они видят вас вступающими в жизнь при столь счастливых предзнаменованиях! Сколько раз в тени этих утесов разделял я с ними сельские трапезы, которые не стоили жизни ни единому живому существу! Тыквы, наполненные молоком, свежие яйца, рисовые лепешки на листьях банана, корзины, нагруженные пататами, мангами, апельсинами, гранатами, бананами, финиками, ананасами, — тут и самые здоровые блюда, и самые яркие краски, и самый вкусный сок!

Беседа бывала столь же приятной и невинной, как эти пиршества. Поль часто говорил о дневной работе и о том, что предстоит завтра. Он вечно раздумывал о чем-либо полезном для всех: тут неудобны дорожки; там плохо сидеть; эти молодые навесы не дают достаточно тени; Виргинии будет лучите вон там.

В дождливую пору они проводили день все вместе, в хижине; и господа и слуги занимались плетением травяных цыновок и бамбуковых корзин. В величайшем порядке расставлены были вдоль стен грабли, топоры, лопаты; рядом с этими земледельческими орудиями лежали продукты, которые добывались ими: мешки рису, снопы ржи и кисти бананов. Изысканность тут соединялась всегда с изобилием. Виргиния, обученная Маргаритой и своей матерью, приготовляла шербеты и крепительные напитки из сока сахарного тростника и лимонов.

С наступлением ночи они ужинали при свете лампы; затем госпожа де-ла-Тур или Маргарита рассказывали какие-нибудь истории о путешественниках, заблудившихся ночью в лесах Европы, полных грабителями, или о крушении какого-нибудь корабля, брошенного бурей на скалы пустынного острова. При этих рассказах чувствительные души детей воспламенялись: они молили небо даровать им милость, послав возможность когда-нибудь оказать гостеприимство подобным несчастливцам. Затем оба семейства расставались, чтобы идти на покой, нетерпеливо ожидая завтрашнего свиданья. Иногда они засыпали под шум дождя, который ливнем лил на кровли хижин, или под шум ветра, который доносил к ним далекий ропот волн, разбивающихся о берег. Они благословляли бога за собственную безопасность, чувство которой удваивалось сознанием далекой беды.

Время от времени госпожа де-ла-Тур читала вслух какую-либо трогательную историю из Ветхого или Нового завета. Они рассуждали мало об этих священных книгах, ибо их вера была вся в чувстве, как вера природы, а нравственность вся в осуществлении, как евангельская. У них не было дней, предназначенных для удовольствия, ни других — для скорби. Каждый день был для них праздничным, и все, что окружало их, было божественным храмом, где они непрестанно восторгались безграничной мудростью, могущественной и дружественной людям. Это чувство доверия к высшей власти наполняло их утешением за прошлое, бодростью в настоящем и надеждой на будущее. Так эти женщины, принужденные несчастием вернуться к природе, развили в себе и в детях своих чувства, данные природой, чтобы помешать нам впасть в несчастие.

Но так как иногда и в самой уравновешенной душе поднимаются облака, омрачающие ее, то в минуту, когда грустил кто-нибудь из членов этого общества, вокруг него собирались остальные и отнимали его у горьких мыслей, скорее при помощи чувств, нежели рассудка. Всякий действовал по-своему: Маргарита — живой веселостью, госпожа де-ла-Тур — кроткой верой, Виргиния — нежными ласками, Поль — откровенностью и сердечностью; даже Мария и Доминг помогали: они грустили с грустящим, они плакали с плачущим. Так слабые растения переплетаются друг с другом, дабы противостоять ураганам.

В хорошую погоду они ходили по воскресеньям к обедне в церковь Апельсинов, колокольня которой видна там, на равнине. Туда прибывали в паланкинах богатые колонисты, которые не раз стремились познакомиться с этими столь дружными семьями и пригласить их на разные увеселения. Но они всегда вежливо и почтительно отклоняли предложения, убежденные, что могущественные люди ищут общества слабых лишь для того, чтобы иметь угодников, и что угождать можно, лишь льстя чужим страстям — хорошим и дурным. С другой стороны, они с не меньшей тщательностью избегали сношений с мелкими колонистами, обычно завистливыми, злоязычными и грубыми. Сначала первые считали их скромными, а вторые — гордыми, но сдержанность их поведения сопровождалась проявлениями учтивости, столь обязательной, в особенности к обездоленным, что мало-помалу они приобрели уважение богатых и доверие бедных.

После обедни к ним часто обращались с просьбой о какой-нибудь доброй услуге. Порой то был какой-нибудь удрученный горем, искавший у них совета, порой ребенок, просивший посетить больную его мать на одном из соседних участков. Они всегда носили с собой кое-какие лекарства, помогающие от обычных болезней колонистов, и пользовали с той готовностью, которая придает великую цену мелким услугам. Особенно успешно врачевали они нравственные страдания, столь невыносимые в одиночестве тому, кто немощен. Госпожа де-ла-Тур говорила с такой верой в божество, что больной, слушая ее, верил в его присутствие. Виргиния часто возвращалась с полными слез глазами, но и с исполненным радостью сердцем, ибо ей выпал случай сделать добро.

Она заранее изготовляла необходимые для больных лекарства и относила их им с невыразимой приветливостью. После этих благотворительных посещений они иногда продолжали свой путь по долине Длинной Горы до моего участка, где я ждал их к обеду на берегу речки, которая течет по соседству. Я запасался для таких случаев несколькими бутылками старого вина, дабы увеличить веселье наших индийских трапез этими нежными и милыми произведениями Европы. Иной раз мы назначали друг другу свиданье на берегу моря, близ устья каких-нибудь других небольших речек, которые здесь являются не чем иным, как большими ручьями. Мы приносили туда из дому всякого рода растительные припасы и присоединяли их к тому, что изобильно доставляло нам море. Мы ловили на этих берегах кефалей, полипов, султанок, лангуст, крабов, морских ежей, устриц и всевозможные раковины. Места наиболее ужасные часто доставляли нам радости наиболее мирные. Иногда, сидя на утесе в тени дерева, мы смотрели, как волны, набегая, разбивались под нашими ногами с ужасным шумом. Поль, плававший, впрочем, как рыба, иногда шел по камням навстречу валам; затем, когда они приближались, он пускался бегом к берегу от громадных волн, пенящихся и ревущих, которые преследовали его далеко по отмели. Но Виргиния при виде этого испускала пронзительные крики и говорила, что эти игры пугают ее.

За нашими трапезами следовали песни и пляски обоих молодых людей. Виргиния пела о счастии сельской жизни и о бедствиях моряков, которых алчность побуждает плавать по яростной стихии, вместо того чтобы возделывать землю, которая мирно приносит столько благ. Иногда, как это делают негры, она разыгрывала вместе с Полем какую-нибудь пантомиму. Пантомима — это первый язык человека: она известна всем нациям, она так естественна и выразительна, что дети белых не замедляют научиться ей, едва только видят, как дети негров ее разыгрывают. Виргиния, припоминая из всего, что читала ей мать, происшествия, наиболее тронувшие ее, воспроизводила главнейшие события с большой непосредственностью. Так, под звуки «там-там» Доминга она изображала себя идущей по лужайке, неся кувшин на голове: она робко приближалась к ближайшему источнику, чтобы начерпать воды. Доминг и Мария, изображая пастухов мидианских, не позволяли ей подойти и делали вид, будто отгоняют ее. Поль прибегал на помощь, бил пастухов, наполнял кувшин Виргинии и, поставив его ей на голову, в то же время надевал на нее венок из красных барвинков, который оттенял белизну ее кожи. Тогда, приняв участие в их игре, я брал на себя роль Рагуила и отдавал Полю мою дочь Зефору в жены.

Или, в другой раз, она изображала несчастную Руфь, которая вдовой и нищей возвращается в свою страну, где чувствует себя после столь долгого отсутствия чужой. Доминг и Мария подражали жнецам; Виргиния делала вид, будто подбирает тут и там, за ними следом, хлебные колосья; Поль, с важностью патриарха, расспрашивал ее; она дрожа отвечала на его вопросы. Скоро, тронутый жалостью, он предлагал гостеприимство — невинной, и приют — злосчастной; он наполнял передник Виргинии всяческой провизией и приводил ее к нам, будто к старейшинам города, заявляя, что берет ее себе в жены, несмотря на нищету ее. Госпожа де-ла-Тур, при виде этого вспомнив о том, как покинули ее родные, и свое вдовство, и добрый прием, который оказала ей Маргарита, и нынешнюю надежду на счастливый брак детей, не могла удержаться от слез. И это смешанное воспоминание несчастий и радостей заставляло нас всех проливать слезы скорби и счастия.