Кто пятый? - Виктор Смирнов

— С тройкой за поведение!

Это когда мы убежали на Катицу, на необитаемый остров, нам закатали в табель по тройке.

— Мне и сейчас достается за поведение.

— Я подумал об этом, когда увидел тебя на мотоцикле. Слишком экстравагантно для Колодина.

— Чихать! Привыкли уже. Я в Ленинграде пристрастилась к мотоциклу. Как только вернулась, разорила родственников и купила «Яву».

— Ну, у вас даже чемпион по мотокроссу живет.

Она сразу становится серьезной — глаза холодные, неулыбчивые. Впервые вижу, что у нее серые глаза. Раньше я знал только, что они красивые. Но смотреть в них было почему-то страшно.

— Вопрос с подвохом?

— Что ты, Ленка. Просто я видел, как ты подъезжала к дому.

— Ну да, ты ведь должен быть наблюдательным.

Она крутит в пальцах ножку бокала. Ногти у нее покрыты бесцветным лаком. Слишком длинные и аккуратные ногти для мотоциклистки. Вероятно, кто-то помогает ей возиться с мотоциклом. Жарков?.. Это как болезнь — следить за мелочами, даже близкий человек становится объектом наблюдения.

Ленка стала взрослой. Наверно, было кое-что в ее жизни за эти годы. И был кое-кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет — элементарный мужской эгоизм.

— Ты не замужем?

— Сам видишь.

— Стала бы ты носить кольцо!

— Стала. Это хорошо — кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?

Да, она стала взрослой.

Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство — только иллюзия.

— Паша, говорят, у Шабашникова нашли деньги, его собираются привлечь, да?

— Колодин всегда все знает!

— Он безобидный человек, вот что я хотела сказать. Лес любит, зверей...

— Не будем говорить о делах, ладно?

— Не будем. Но он хороший, Шабашников.

Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет: «Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой, унылой площади Красницкого мокрый булыжник сверкает под фонарем. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.

— Ну что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее — царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.

Ленка — руки в боки — выходит под фонарь.

— «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, когда член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли...» И пошел!..

— Ну, а ты?

— Я? Прошпарила наизусть Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить «Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах! И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя... Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!» Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось.

Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовой милиционер.

— Бежим! — Ленка хохочет и хватает меня за руку.

Сумасшедшая девчонка... Мы топаем по деревянному тротуару.

Недаром говорят — за весельем жди похмелье. Сонная дежурная отпирает мне дверь гостиницы.

— Вас искали.

Взбегаю наверх. Номер пустой и прибран горничной, сладко и приторно пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Жду утром. Комаровский».

Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова предынфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его в ближайшие дни.

— Никаких писем, никаких служебных дел. Полный психический и физический покой. Мы же предупреждали майора...

У врача усталый, монотонный голос.

— Что ему принести?

— Ничего, майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.

С минуту сижу в полной растерянности. Только сейчас я ощущаю, как важно и незаменимо было для меня присутствие шефа. Смогу ли я работать в одиночку? Впрочем, все это неважно... Лишь бы он выздоровел!

До утра долго ждать, и я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.

Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана. Дождь льет по-прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.

За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, четвертая... Ну, Комаровский!

— Бориса Михайловича нет, — говорит женщина. — Ушел по делам.

У жены капитана мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок и поварской суеты.

— Вы посидите. Только на кухне придется, ничего? Больше негде: детвора...

Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом - стесняется, видать, своего многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидку, долго греется у печки, еще хранящей тепло.

— Майор-то, а? Несчастливо как получается...

— Не уберегли мы его...

— Да он и сам никогда не берегся. Трудно будет без него. — Комаровский сокрушенно качает головой. — А я вот у Шабашникова был. Решил поговорить с ним начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал...

Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося домой после тяжелой работы в заводском цехе.

— Знаете, Павел Иванович, я думаю, Шабашников нас не обманывает. Не замешан старик в этом деле ничуть. Сердцем чувствую. Он, конечно, догадался, в чем мы его подозреваем и почему, и он ничем не может доказать свою невиновность... Очень переживает, взвинчен до предела. Я просто опасаюсь за него. Странное получается дело.

— Выходит, мы должны опираться на его показания, как на свидетельские? — спрашиваю я.

— Да. Кстати, мы навели кое-какие справки. Шабашников действительно был днем восьмого августа у Зуренковых, по соседству, и помог им починить электропроводку. Нож был у него, он пользовался им при ремонте и унес с собой. Говорит — положил в сумку. Это было в четырнадцать часов.

— Значит, нож, а заодно и сапоги могли быть украдены только восьмого августа, с четырнадцати до полуночи?

— Именно так, — подтверждает капитан. — Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в этот день. Кроме этих людей никто не мог проникнуть в дом незамеченным... Вот!