Дочь Сталина. Последнее интервью - Светлана Аллилуева

Здравствуй мама - моя!

Как чувствуешь себя, как живешь?

Твое письмо получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет.

Приятно, что чувствуешь себя хорошо, бодро. Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу. Не знаю, нужны ли тебе деньги, или нет...

На всякий случай посылаю тебе пятьсот рублей. Присылаю также фотокарточки - свою и детей.

Будь здорова, мама - моя!

Не теряй бодрости духа!

Целую. Твой сын Сосо.

Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжелее моя личная жизнь, но, ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».

Из интервью Светланы Аллилуевой:

«В 1934 году меня, Василия и Якова повезли в Тбилиси, чтобы повидаться с бабушкой Екатериной Георгиевной. Я помню, у отца даже была фотография, где мы вчетвером. У бабушки мы провели всего полчаса из недели, которую были в Тбилиси. Она занимала маленькую комнатку с низким потолком и подслеповатым окном на первом этаже какого-то старинного дворца с парком. В углу стояла железная кровать, на которой сидела старая женщина. Она обнимала нас сухими морщинистыми руками, говорила что-то ласковое по-грузински. Яша переводил нам, отвечал ей. Мы с Васей стояли молча. Я запомнила, что глаза у нее были светлые, а голова повязана платком. Но отец говорил, что она была рыжая, что в Грузии считается красивым. Мы остановились в доме Берии, и его жена Нина пришла с нами к бабушке. Мне показалось, что они ненавидели друг друга. Бабушка все время вытирала глаза, протягивала нам на блюдечке какие-то леденцы. Комната была полна старух в черном, пришедших на нас поглазеть. Они говорили, что я очень похожа на Екатерину Георгиевну. Такие же веснушки, такая же рыжая. В комнате пахло сушеными травами, которые лежали на подоконнике. А по лицу бабушки все текли слезы. Мне тогда и десяти лет еще не было, но до сих пор отчетливо помню каждую деталь. Больше всего удивило, почему он так бедно живет, занимая лишь одну комнатку в этом огромном дворце. А такую страшную железную кровать я видела вообще первый раз в жизни. Мне кажется, что у бабушки были свои принципы. Она прожила строгую, тяжелую жизнь, честную жизнь. Ее твердость, строгость к себе, пуританская мораль перешли к отцу. Больше я бабушку не видела.

Она умерла в 1937 году и была похоронена на Давидовой горе рядом с могилой Грибоедова возле церкви Святого Давида.

Помню, у отца была его фотография с Екатериной Георгиевной. Все отобрали.

Спасибо, что вы хоть привезли копии моих детских записочек. У нас такая игра была: отец звал меня «Сетанкой - хозяйкой», а я писала ему «приказы».

«Приказываю тебе разрешить мне провести праздники в «Липках».

«Приказываю тебе позволить мне поехать завтра в Зубалово».

«Приказываю тебе позволить мне пойти в кино, а ты закажи фильм «Чапаев».

«Приказываю тебе покатать нас на метро».

«Папа! Ввиду того, что сейчас уже мороз, приказываю носить шубу. Сетанка-хозяйка. 15 декабря 1939 года».

«Дорогой мой папочка!

Я опять прибегаю к старому, испытанному способу, пишу тебе послание, а то тебя не дождешься. Можете обедать, пить (не очень), беседовать. Ваш поздний приход, товарищ секретарь, заставляет меня сделать Вам выговор.

В заключение целую папочку крепко-крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.

Сетанка-хозяйка».

«Мой дорогой секретаришка, спешу Вас уведомить, что Ваша хозяйка написала сочинение на «отлично»! Таким образом, первое испытание сдано, завтра сдаю второе. Кушайте и пейте на здоровье. Целую крепко папочку 1000 раз. Секретарям привет.

Хозяйка».

На этих «приказах» резолюции синим «сталинским» карандашом: «Слушаюсь». «Покоряюсь», «Согласен», «Будет исполнено». Невольно вспоминаются тысячи самых разных, подчас страшных, документов, на которых был тот же автограф. Но очевидно, что эта игра была мила Сталину. Она давала ему ощущение невинности и непритязательности детства, которого сам он был лишен. Иногда он писал маленькой еще Светлане и целые письма. Причем, в 1930-31 годах большими печатными буквами, чтобы дочь могла их прочесть сама.

«Сетанке-хозяйке.

Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма.

Папка».

«Здравствуй, Сетанка!

Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что ты не забыла папку. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую.

твой папа».

Рассматривая копии этих писем, которые вернули ее память о детстве, о теплых отношениях, которые только тогда и были у нее с отцом, Светлана Иосифовна припомнила, однако, и не очень приятную для нее историю с фотографией, сохранившейся у нее. Когда-то она послала ее отцу, но получила обратно со злобным письмом. «У тебя наглое выражение лица, - было написано его синим карандашом. -Раньше была скромность, и это привлекало».

Из интервью Светланы Аллилуевой:

«Я думаю, что тогда ему почудилась в этом обычном фото какая-то независимость, вызов. Скорее всего, он увидел, что я вырастаю. Исчезает та ласковая покорная девочка, которая была для него отдушиной в окружающем мрачном мире, созданном им самим. Теперь-то я понимаю, что родилась и выросла в семье, где все было ненормальным, угнетающим. И самым мрачным символом безысходности было самоубийство мамы. Когда мне было, наверное, уже лет двадцать, отец вдруг стал говорить о моей маме, как она умерла. Незадолго перед этим я увидела на его письменном столе мамину фотографию и пачку ее писем к нему. Отец их перечитывал, чего раньше не было. Я очень боялась этих разговоров. Я жила с этой болью. Мы привыкли считать его сильным. И, когда я чувствовала, что он хочет сказать мне что-то личное, я пугалась и всячески уходила от этих разговоров. Просто убегала. Наверное, этим я тоже отдалила его от себя. Сейчас я очень жалею, что никогда так с ним и не поговорила о жизни вообще.

Оглядываясь назад, я вижу отца как бы со стороны: опустошенный, одинокий человек, оставшийся без старых друзей, родственников, отгородившийся от мира. Ему было бесконечно трудно. Конечно, он был политическим деятелем до мозга костей. Я нисколько не сомневаюсь - одним из крупнейших лидеров XX века. Как Рузвельт, как Черчилль, как де Голль. Делать из него ничтожного злобного неврастеника, как сейчас это делают, это бред. Но история еще скажет свое слово.

Политические лидеры никогда не могут всем угодить. Я за границей живу уже несколько десятилетий. В Англии кто-то ругает Черчилля, а кто-то обожает. Так же в Америке Рузвельта - кто возносит, а кто считает чуть ли не криминалом. То же во Франции с де Голлем. Это судьба политического деятеля. Так что для меня не имеет значения, кто как его называет. Да говорите что угодно. Меня это не трогает. «Психология преступника», - ругает кто-то, а рядом кто-то безмерно хвалит. Мне нужно сохранить свое собственное мнение. Мы в семье знали его таким, каким мало кто его знал.

Конечно, он был диктатором. Да, и де Голль был диктатором, Троцкий был диктатором военным, и Мао, и Кастро. Как в то время можно было без диктатуры, да еще в такой огромной стране?

И, безусловно, он был человек военный. Я думаю, для моего отца было легче в годы войны. Он был талантливым организатором. Умел найти умных людей, собрать их. Он каждого знал. Знал, что человек делает, что от него можно получить. Четыре года войны были его расцветом. Работал он сутками. Я не знаю, когда отец спал, потому что все время были телефонные звонки, донесения, доклады, бесконечные совещания, разборы операций, их планирование.

А когда война кончилась, он заболел. У него сразу после сильнейшего нервного и умственного напряжения наступил спад. Ему было 56 лет, когда война кончилась, и в 1946 году он очень болел. Мне, конечно, ни слова не сказали, скрывали. Великая тайна даже от меня. Непонятно почему. Я от Ждановых узнала. Все думали, что отец умрет, а Жданов его заменит. Жданов боялся этого как огня. У него было больное сердце. Он молился, чтобы отец выжил.

Еще помню, что в 1942 году в Москву приезжал Черчилль. В один из дней мне велели быть к обеду дома. Отец захотел представить меня Черчиллю. Мне очень хотелось поговорить с ним по-английски. Я прилично знала язык, но была достаточно робкой. Так и не решилась. Еще я не знала, понравиться ли это отцу. А он был с гостем чрезвычайно радушен и гостеприимен. Такое расположение духа очаровывало всех. Он сказал: «Это моя дочь». Потрепал меня по голове и добавил: «Рыжая». Уинстон Черчилль заулыбался и сказал, что в детстве тоже был рыжим, а теперь вот - он ткнул сигарой в свою облысевшую голову. Потом сказал, что его дочь служит в Королевских военновоздушных силах. Со мной было покончено. Разговор пошел о самолетах, пушках и прочих военных делах. Мне дали долго слушать. Отец поцеловал меня и сказал, что могу идти заниматься своими делами.