Кризис власти - Ираклий Церетели

Соединенное заседание Временного правительства, Исполнительного Комитета и Комитета Государственной думы состоялось в тот же вечер, 20 апреля, в Мариинском дворце. Вокруг дворца собралась толпа, манифестировавшая за Временное правительство. Милюков и Некрасов выходили к этой толпе и благодарили за поддержку. Но антиправительственные манифестации, вести о которых приходили со всех сторон, были гораздо более внушительны, и правительство не обманывалось относительно действительного положения. Именно в этот вечер кн. Львов заявил, что правительство готово уйти, если советская демократия лишит его своей поддержки.

На соединенном заседании правительство сделало все, что могло, чтобы придать прениям характер обсуждения общего положения в стране, а не сосредоточивать их на вопросе о ноте.

Кн. Львов, открывая собрание, сказал, что острота положения, создавшегося в Петрограде в результате ноты, была лишь частичным проявлением общих ненормальных взаимоотношений, создавшихся между правительством и Советом. За последнее время, говорил он, активная связь между нами порвалась, и мы чувствуем со стороны Совета недоверие. Между тем правительство не давало никакого поводу к этому. Мы понимали, что советская демократия является необходимой опорой правительства. Мы по всем вопросам находили общие решения с контактной комиссией Исполнительного Комитета и выполняли эти решения. Формула поддержки «постольку-поскольку» нас не смущала. Но теперь мы чувствуем, что нас вообще не хотят больше поддерживать и вместо того начинают подрывать авторитет правительства. Поэтому мы пришли к выводу о необходимости позвать вас и объясниться откровенно. Надо решить, годимся ли мы в данное время для нашего ответственного поста. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить свои полномочия, уступив место другим.

Вслед за тем кн. Львов предоставил министрам слово для докладов.

Следуя примеру председателя правительства и не желая производить впечатления обвиняемых, пришедших давать объяснение по делу о ноте, министры-докладчики рисовали собранию общую картину дел их ведомств. Гучков – по военному министерству, Шингарев – по министерству продовольствия, Некрасов – по министерству путей сообщения, Терещенко – по министерству финансов излагали положение, создавшееся в результате войны и революции, и описывали трудности, с которыми им приходится бороться.

Гучков построил свой доклад по той же схеме, которая лежала в основе прежних его «доверительных бесед» с членами контактной комиссии, которые он раза два организовал в своем министерстве на Мойке. В первой части своего доклада он очертил положение армии до революции. На основании своих личных наблюдений и бесед с представителями командного состава на фронте он утверждал, что царское правительство своей преступной нерадивостью и неспособностью вело страну к военной катастрофе. Во второй части своего доклада Гучков обрисовал положение, создавшееся в результате революции. Указав, что дело снабжения армии значительно улучшилось, тогда как дело продовольствия остается критическим, он перешел к своей главной теме – к характеристике психологического состояния армии. Гучков всегда проявлял в этом вопросе большую тревогу. Но если раньше, в доверительных беседах с нами, он искал путей сближения с демократией и допускал, что создавшиеся в ходе революции армейские организации могут способствовать оздоровлению армии, то теперь он рисовал положение сплошь в самых мрачных красках. Главное зло он видел в «пацифистских идеях, хлынувших на армию». Я счел бы себя преступником, говорил Гучков, если бы не влил сегодня в ваши души яд тревоги, «смертельной, но спасительной». Всякая пропаганда всеобщего мира, какими бы оговорками о необходимости защиты страны она ни сопровождалась, деморализует солдат, которые слишком прямолинейно понимают разговоры о мире.

В заключение, откликаясь на уличные события, Гучков все же счел нужным заявить, что к вопросу о внешней политике он, как военный министр, подходит различно в зависимости от того, где этот вопрос ставится. В рядах армии разговоры о мире он считает вредными. Что же касается определения целей войны в правительстве, то здесь расхождения между демократией и правительством нет, ибо само собой разумеется, что положение страны требует отбросить всякую мысль о завоеваниях.

Шингарев говорил о критическом состоянии продовольственного дела, особенно в армии. Бездорожье и наводнения так расстроили подвоз продовольствия, что вместо 300–400 вагонов в день, нужных для армии, на фронт приходит не более 70–80 вагонов. Но вместе с тем Шингарев говорил о принятых им энергичных мерах и выражал надежду, что в результате этих мер скоро, с началом навигации, удастся преодолеть кризис.

Терещенко докладывал о тяжелом состоянии государственных финансов. Долги государства за время войны с 9 миллиардов рублей возросли до 40 миллиардов. Военные расходы в сутки превышают 50 миллионов рублей. Терещенко выражал надежду, что демократия поддержит «Заем Свободы», и сообщал, что министерство в спешном порядке разрабатывает проект расширения системы прямого обложения.

Некрасов сообщал о транспортных затруднениях и о мерах к улучшению положения, которые он принимал в согласии с организациями железнодорожных рабочих и служащих.

В этих трех последних докладах, посвященных изображению трудностей, создавшихся в результате трехлетней войны, не было острия, направленного против революционной демократии. Наоборот, подчеркивалась необходимость для правительства опираться на демократию. Однако в вводных замечаниях, являвшихся отзвуком происходящих на улице событий, докладчики-министры пытались снять с правительства ответственность за возникновение конфликта и возложить эту ответственность на советскую демократию. Некрасов заявил, что «роковую ошибку» совершают те, кто пытаются противопоставить внешнюю политику правительства стремлениям руководящих органов демократии. Терещенко остановился на сопроводительной ноте Милюкова, выражая изумление, что она могла быть истолкована как отказ от политики, формулированной этим же правительством в акте 27 марта, и упрекал революционную демократию в том, что она пошла на конфликт, руководствуясь необоснованными подозрениями.

Милюков доклада об общем положении не представлял. Он взял слово лишь в результате прямого нашего обращения к нему с критикой его ноты, с указанием на необходимость исправить ее и с просьбой дать свои объяснения.

Милюков заявил, что нота была неправильно понята. Выражения ноты, вызвавшие возражения советской демократии, внесены с целью рассеять распространившиеся в западных странах слухи о том, что Россия стремится отделиться от союзников и готовится к сепаратным переговорам с Германией. Без препроводительной ноты опровергающей такое толкование русской политики, акт 27 марта мог быть понят как подтверждение указанных слухов. Посылать новую объяснительную ноту под влиянием уличных манифестаций невозможно, ибо это еще более усилит тревогу союзников. И в заключение, к общему недоумению, Милюков огласил как решающее доказательство правильности своей точки зрения секретную телеграмму, в кoторой какой-то малоизвестный дипломат сообщал, что французское министерство иностранных дел неодобрительно относится к идее созыва междусоюзной конференции для пересмотра целей войны.

Со стороны Исполнительного Комитета от имени большинства говорили Чхеидзе, Чернов, Скобелев, Станкевич и я, а от имени меньшинства – Суханов и Каменев. Все мы с одинаковой ясностью давали понять что в пояснительной ноте для нас неприемлемо не отгораживание от сепаратного мира (революционная демократия в то время единодушно отвергала эту идею), а выдвигание лозунгов, под знаком которых империалисты всех стран боролись с нашими демократическими лозунгами общего мира.

Суханов довольно правильно излагает в своих «Записках о революции» сущность речей, произнесенных на этом заседании каждым из нас. Как и во всех семи томах своих «Записок», полных деталей, он проявляет и здесь стремление к максимальной точности в передаче фактов.[1] Но характерный для «Записок» субъективный, полемический подход к событиям приводит его к извращению внутреннего смысла происходившего.

Между выступлениями представителей большинства и представителей левого крыла Исполнительного Комитета на этом совещании Суханов пытается установить то различие, что представители большинства стремились к соглашению с правительством, тогда как левое крыло формулировало свои взгляды, не заботясь о том, будет или нет достигнуто соглашение.

На самом деле, при всей резкости критики, которую направляли против ноты Милюкова и представители большинства Исполнительного Комитета, и представители левого крыла, характерной чертой апрельского совещания было то, что весь Исполнительный Комитет, без различия фракций, желал восстановления соглашения с правительством. Дыхание гражданской войны, впервые пронесшееся над революционной страной, держало в тревоге всех, и левые фракции Исполнительного Комитета делали все, что было в их силах, чтобы не мешать соглашению.