Большое Гнездо - Эдуард Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда прибежал Константин в разодранной на животе рубахе, с царапиной на носу, Всеволод усадил их чинно за стол и велел по очереди читать Евангелие.
— Начнете отсель, — провел он ногтем по листу. — Ты, Юрий.
Мальчик поерзал на лавке, поковырял пальцем в носу и начал нараспев:
— «Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объедением и пьянством и заботами житейскими, и чтобы день тот не постиг вас внезапно…»
— Будя! — прервал его Всеволод с недовольством. — Почто гнусишь?
— В носу свербит…
— Утрися и чти дале: «Ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по всему лицу земному…»
— «Итак, бодрствуйте на всякое время и молитесь, — подхватил Юрий, незаметно корча Константину рожу, — да сподобитесь избежать всех сих будущих бедствий и предстать пред сына человеческого».
— Худо, — сказал Всеволод. — Будто по каменьям громыхаешь на разбитом колесе.
Он легонько шлепнул Юрия по макушке (тот откатился на лавке) и велел читать Константину:
— Отсель.
Собирая на животе разорванную рубаху, Константин склонился над книгой, упираясь носом в желтые страницы:
— «Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас сына божия и, услышавши, оживут…»
— Куды глядишь? — гневно спросил Всеволод. — Клюешь, яко петух… Эй, Четка! — кликнул он в приотворенную дверь.
Ни звука в ответ.
— Четка! — громче позвал князь.
— Тута я, — просунулась в щель растрепанная голова. Узкое лицо попа с синими прожилками на щеках болезненно морщилось и строило гримасы.
— Входи, входи-тко, — пригласил Всеволод.
Поп испуганно вполз, остановился у двери, полусогнувшись со скрещенными на впалом животе руками. Был он худ и несуразен: одно плечо выше другого, ноги в высоких чоботах повернуты носками вовнутрь.
Всеволод, ткнув пальцем в лежащее на столе Евангелие, спросил:
— Сколь раз чел с отроками Святое писание?
— Чел, княже, — пробормотал Четка в испуге.
— Юлишь небось?
— Вот те крест, — размашисто перекрестился Четка.
— Не богохульствуй.
— Как повелишь, княже…
— Дерзишь!..
Всеволод передернулся, вскочил с лавки. Задрожав, Четка попятился.
— Не наказуй, княже!
— Я вот те покажу! — рассердился Всеволод. Схватил попа за бороду, гневно потряс, откинул к двери. Четка взмахнул рукавами просторной рясы, со стуком грохнулся на пол.
Княжичи засмеялись. Всеволод обернулся к ним, шагнув к столу, развязал крученый поясок.
— Посмеетеся у меня!
Схватил Константина за шиворот, ожег пояском поперек спины; Юрий вспрыгнул на лавку, засучил босыми ногами. Достал пояском и Юрия. Отдышавшись, сказал:
— И медведя бьют, да учат. А ты, Четка, — опалил он попа быстрым взглядом, — гляди у меня. Посажу в поруб на железную цепь, еще навоешься.
— Смилостивься, княже, — скорбным голосом попросил поп. — Како мне с княжичами? Малы еще… Ослобони.
— Про то и в мыслях держать не смей, — сказал Всеволод. — А сыны мои чтоб и читали и всей прочей грамоте разумели. С тебя спрос. Понял ли?
— Как не понять, — обреченно шмыгнул Четка носом.
— Ну — гляди…
3Утром разбудил Марию причудливый перезвон колоколов. «Динь-дон, динь-дон», — вливалось вместе со свежим воздухом в приоткрытое оконце.
«Что это?» — не сразу поняла она вначале. Лежала на постели, разнежившись, с открытыми глазами. И во все существо ее, еще скованное дремой, медленно вливалось сладостное ликованье.
«Динь-динь, динь-дон», — манили и призывали колокола.
Мария провела ладонью по лицу и счастливо улыбнулась. Вспомнилось ей пронзительно-холодное и светлое зимнее утро — то первое утро, когда поднимали на звонницу колокола. То было чудо, перед началом которого тянулась длинная вереница дней, наполненных суетой и тревогой.
Однажды Всеволод привел на двор мужиков — нечесаных, в лаптях и посконных рубахах, с лицами, разъеденными серой копотью, — долго беседовал с ними в сенях, а после ворвался в ложницу, обнял Марию и сказал, что будут и у них во Владимире колокола не хуже киевских.
Тогда она подивилась: чему так радуется князь? И разве худо жилось им до этого без колоколов?..
«Динь-дон, динь-дон», — пело за оконцем. Нынче-то без колоколов и день начинать тошно. А вызвонят — словно душу вольют, наполнят всего тебя солнечным светом.
Отпели колокола к заутрене, замер в небесной глубине, в синей бездонности последний серебряный колокольчик. Пора и за дело.
Кормилица, грудастая девка с глуповатым лицом и маленьким, как пуговка, носиком, ввела в ложницу Святослава, держа его за руку, тонким голоском пропела:
— А вот и матушка. Кланяйся матушке, княжич.
— Подойди-ко, подойди-ко поближе, — улыбаясь, позвала мальчика Мария.
Княжич оглянулся на кормилицу, потупился и, шаркая ножками, обутыми в аккуратные сапожки, приблизился к матери.
— Да что же ты хмурой-то? Аль мамка обидела? — привстав, обняла его Мария.
Святослав помотал головой.
— Сон ли какой пригрезился? — продолжала допытываться мать.
— Нонче с утра невеселый, — сказала кормилица. — Должно, и впрямь во сне напужался.
— То пустое, — покрывая поцелуями лицо мальчика, успокаивала его Мария. — А погляди-ко в оконце: солнышко на дворе, птички поют… Хочешь, возьму тебя с собой в монастырь?
— Хочу, — прояснилось обрамленное светлыми кудряшками лицо мальчика.
— Эк обрадовался, — льстиво вставила кормилица. — И то верно сказывают: у кого есть матка, у того голова гладка.
Марии понравились к месту сказанные слова кормилицы. Она улыбнулась и, повернув мальчика спиной к себе, легонько подтолкнула в плечико.
— Ступай, ступай к кормилице, да однорядку надень, да шапочку соболью.
День обещал быть безветренным и ясным. Сидя с княжичем в открытом возке, Мария смотрела по сторонам светлым взором. Мужики и бабы на улицах останавливались, низко кланялись княгине, ребятишки, пяля глаза, бежали за возком.
Исполненный важности возница-мужик в красном зипуне и заломленной на затылок шапке осторожно правил лошадьми, беспокоясь, чтобы на ухабах не растрясти княгиню и княжича. Лошади, покорные его руке, шли ровно, возок покачивался, оставляя за собой белые облачка пыли. Святослав ерзал на покрытом мягким полавочником сиденье и бросал завистливые взгляды на бегущих позади возка ребятишек.
— Куды глядишь-то, куды? — одергивала его мать. — То холопы, ты им не чета.
В бархатной однорядке было жарко, новые сапоги жали, а шапка, отороченная соболями, то и дело сбивалась Святославу на нос. Вот бы пробежаться сейчас так же, босому, за возком, а после окунуться в речку, где в заводи быстро бегают по воде длинноногие жуки. Но делать этого княжичу не велено, мать строга, и кормилица зорко стережет его с утра до вечера, водит за руку по детинцу, а ежели и зазывает ребятишек, то для того только, чтобы потешить Святослава, но играть вместе — ни-ни…
Резвые лошаденки спустились к Лыбеди. Колотившие белье на мостках бабы выпрямились, приставив ладони ко лбу, залюбовались княжеским расписанным золотыми петухами возком.
— И-и, милые! — прикрикнул возница, взмахнув кнутом. Лошади захрапели, резвее побежали на пригорок, где за рощицей виднелись стены монастыря, а из-за них выглядывали купола собора.
Княгиня быстро перекрестилась, локтем подтолкнула в бок княжича — Святослав тоже перекрестился. У ворот их уже поджидала игуменья. Две юркие монашки с быстрыми, угодливыми глазками подскочили к возку и, бережно придерживая Марию за руку, помогли ей сойти. Игуменья взяла на руки княжича.
— А тяжеленькой-то какой, — сказала она, прижимая его к груди. — Славной вырастет молодец, на радость тебе, матушка.
Откровенная лесть старухи пришлась Марии по душе. Приветливо улыбнувшись, она сказала:
— Твоими устами да мед пить, Досифея.
— Ибо сказано во Святом писании, — потупив взор, ответствовала игуменья: — «Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего!»
— Аминь, — пролепетали монашки.
— Здоровы ли детки твои, Константин и Юрий? — неторопливо продолжала Досифея.
— Слава богу, здоровы.
— И дщери?
— И дщери, — так же неторопливо отвечала Мария.
— И муж твой, великий князь наш Всеволод?
— Здоров и князь.
— Счастливая ты, Мария, — сказала Досифея. — Народила сынов и дщерей, и все пребывают во здравии — то воля божья. Под единой крышей живете, творите мир и благодать. Не зря нарекли князя нашего Всеволода в народе Большим Гнездом.
Чудные речи распевно сказывала игуменья, и Святослав, прижимаясь к матери, слушал ее с открытым ртом.
— А теперь пожалуй в мою келью, матушка, — пригласила Досифея и, опираясь на посох, пошла впереди, указывая дорогу.