С жизнью наедине - Кристин Ханна

– Доехали! – папа выпрыгнул из автобуса и захлопнул дверь.

Мама посмотрела на Лени. Обе думали об одном: здесь ничего нет, кроме грязи, деревьев и скал, с которых они чуть не сорвались в тумане. Они вылезли из автобуса и встали рядышком. Где-то неподалеку – скорее всего, под видневшейся невдалеке скалой, – ревели и бушевали волны.

– Смотрите, какая красотища! – Папа раскинул руки, будто хотел все это обнять. Казалось, он рос и крепчал на глазах, точно дерево, широко расставившее ветви. Ему нравилась эта глушь, эта пустота. Он за этим сюда и ехал.

Тропинка к их дому вела по узкому перешейку, с обеих сторон его сжимали отвесные скалы, о которые бился океан. Ревел он так громко, что звенело в ушах. Лени вообразила, как молния или землетрясение отколет этот клочок земли и он поплывет, точно дрейфующая крепость на острове.

– Вот наша дорожка, – указал папа.

– Дорожка? – спросила мама, глядя на поросшую тоненьким молодым ольшаником тропинку. Казалось, по ней не ездили много лет.

– Бо ведь уехал отсюда давным-давно. Ничего, мы потом расчистим дорожку, ну а пока пойдем пешком, – сказал папа.

– Пешком? – не поняла мама.

Папа принялся доставать из автобуса вещи. Пока мама и Лени стояли и глазели на деревья, он разложил самое необходимое в три рюкзака и скомандовал:

– Ну все. Пошли.

Лени оторопело уставилась на рюкзаки.

– Давай, Рыжик. – Папа поднял рюкзак размером чуть ли не с «бьюик».

– Ты хочешь, чтобы я это несла? – не поверила Лени.

– Если ты хочешь поесть и лечь спать в доме, – ухмыльнулся папа. – Вперед, Рыжик. Не бойся, справишься.

Папа навьючил на Лени рюкзак, и она почувствовала себя черепахой, которой велик панцирь. Если упадет, уже не встанет. Лени преувеличенно осторожно отошла в сторону, а папа помог маме надеть рюкзак.

– Ну что, Олбрайты, – папа подхватил свой рюкзак, – пошли домой!

Он устремился вперед, размахивая руками в такт шагам. Лени слышала, как чавкает и хлюпает грязь под подошвами его старых армейских ботинок. Папа насвистывал себе под нос, словно Джонни Эпплсид.[15]

Мама с тоской оглянулась на автобус, потом повернулась к дочери и улыбнулась, но Лени показалось, что в маминой улыбке сквозит не радость, а страх.

– Ну что ж, – сказала мама, – пошли.

Лени взяла ее за руку.

Они шли по узкой извилистой тропинке, по обеим сторонам шумело море, но чем глубже они забирались в лес, тем тише становился прибой. Пространство перед ними ширилось: все больше деревьев, больше земли, больше теней.

– Господи боже мой, – чуть погодя вздохнула мама. – Да сколько нам еще идти? – Она запнулась о камень и рухнула на колени.

– Мама! – Лени машинально протянула ей руку, рюкзак перевесил и буквально швырнул ее на землю. В рот набилась грязь, не отплюешься.

Папа в мгновение ока подбежал к ним и помог подняться. – Держитесь-ка вы за меня, – сказал он, и все трое пошли дальше.

Деревья теснили друг друга, боролись за место, и над тропинкой стоял полумрак. В пробивавшихся сквозь кроны лучах солнца висела пыль. Пока Лени с родителями шли по лесу, лучи густели, меняли цвет. Поросшая лишайниками земля пружинила под ногами, точно шагаешь по зефиру. Вскоре Лени заметила, что тени уже ей по щиколотку, словно не солнце садилось, а поднималась тьма. А может, здесь всегда темно.

Ветки лезли в лицо, ноги вязли в топкой почве. Наконец они вышли на светлую поляну, поросшую травой и цветами. Их сорок акров земли располагались на полуострове – широкая и длинная полоса суши, по форме напоминавшая палец, с трех сторон окруженная водой. Слева и справа бился о скалы прибой, посередине изогнулся подковой маленький пляж. Там море было тихим и чистым.

Лени, пошатываясь, выбралась на поляну, расстегнула ремни рюкзака и сбросила его на землю. Мама последовала ее примеру.

А вот и дом, который им завещали. Маленькая, почерневшая от старости бревенчатая лачуга с поросшей мхом покатой крышей, ее украшали десятки выбеленных временем звериных черепов. Гнилая веранда, заставленная зелеными от плесени пластиковыми стульями. Слева, между домом и лесом, заброшенные загоны для скотины и полуразрушенный курятник.

И мусор, мусор повсюду. В густой траве гора ржавых спиц, бочки из-под бензина, мотки бурой проволоки, старенькая деревянная стиральная машинка – валки с ручкой для отжима.

Папа упер руки в боки, запрокинул голову и завыл по-волчьи. Потом замолчал, и снова наступила тишина. Папа обхватил маму и закружил.

Когда он наконец ее отпустил, мама споткнулась, чуть не упала и рассмеялась, хотя в глазах ее был страх. В такой хижине впору жить какому-нибудь дряхлому беззубому отшельнику. Она же крошечная.

Неужели им придется втроем ютиться в одной комнатке? – Вы только посмотрите! – Папа обвел окрестности рукой. – Вот он, Оттер-Коув.

Небо в этот предзакатный час окрасилось изумительными оттенками, а море и трава, казалось, светились изнутри, точно в какой-нибудь сказочной стране. Лени в жизни не видала таких ярких красок. Подножия гор на другом берегу были густо-фиолетовыми, а вершины – кипенно-белыми.

Внизу изгибался пляж, их собственный пляж – серая галька в легкой белой пене прибоя. На берег спускалась зигзагом шаткая лестница. Доски почернели от времени и от плесени, каждую ступеньку обтягивала мелкая проволочная сетка. Лестница выглядела до того ветхой, что, казалось, дунь ветер посильнее – и она развалится.

Отлив обнажил прибрежные камни, покрытые илом и водорослями. На камнях блестели черные ракушки мидий.

Лени вспомнила, как папа рассказывал: приливной бор в верховьях залива Кука такой, что можно заниматься серфингом, да и здесь в прилив вода поднимается ого-го как. Выше только в заливе Фанди. Лени лишь сейчас в полной мере это осмыслила, когда увидела, до какой ступеньки может дойти вода. Должно быть, в прилив здесь красиво, теперь же, когда море отступило, обнажив ил, Лени догадалась, что в отлив к ним на лодке не добраться.

– Ладно, пошли смотреть дом, – сказал папа.

Он взял Лени за руку и повел по заросшей травой и цветами поляне, мимо мусора – перевернутых бочек, штабелей деревянных поддонов, старых ведер и сломанных ловушек для крабов. Вокруг жужжали комары, кусались, пили кровь.

Мама остановилась на крыльце, не решаясь войти. Папа выпустил руку Лени, вприпрыжку взбежал по лестнице – ступени прогибались под его ногами, – распахнул дверь и скрылся внутри.

Мама глубоко вздохнула и с силой шлепнула себя по шее, оставив кровавый след.

– М-да… – протянула она. – Я не так себе все представляла.

– Я тоже, – ответила Лени.

Обе долго молчали, а потом мама сказала:

– Ладно, пошли.

Она взяла Лени за руку, и они поднялись по ветхим ступенькам в темную хижину.

Первым делом Лени заметила запах.

Дерьмо. В доме нагадил какой-то зверь, – по крайней мере, Лени очень надеялась, что это был именно зверь. Она зажала рот и нос ладонью.

В полумраке из тени проступали смутные очертания предметов. С балок свисала похожая на мотки веревки паутина. От пыли было трудно дышать. Пол был усыпан дохлыми насекомыми, они так и хрустели под ногами.

– Фу, – скривилась Лени.

Мама распахнула грязные занавески, и комнату залил свет. Пыль в лучах солнца стояла столбом.

Внутри домик оказался просторнее, чем выглядел со двора. Сколоченный из грубой фанеры пол напоминал лоскутное одеяло, куски не подходили друг другу по цвету и фактуре. На голых бревенчатых стенах висели капканы, удочки, корзины, сковородки, ведра, сети. В углу главной комнаты ютилась какая ни есть кухня. Лени увидела старый примус и раковину без сливной трубы, пространство под раковиной скрывала занавесочка. На кухонном столе стоял пыльный любительский радиоприемник времен, наверно, Второй мировой войны. В центре комнаты обосновалась черная дровяная печь, жестяная узловатая труба ее указывала в потолок, точно перст в небо. Видавший виды диван, перевернутый ящик с надписью «Керосин» и складной столик с четырьмя железными стульями – вот и вся обстановка. Узкая крутая лестница вела на залитый светом чердак; чтобы пройти в узкий дверной проем слева, нужно было раздвинуть занавеску из бусин кислотных расцветок.

Лени отвела в сторону пыльные бусины и очутилась в каморке размером не больше валявшегося на полу комковатого матраса в грязных пятнах. Здесь на вбитых в стену крюках тоже висел всякий хлам. Пахло пометом и осевшей пылью.

По-прежнему зажимая рот ладонью, чтобы не сблевать, Лени вернулась в гостиную (хрусть-хрусть – дохлые насекомые под ногами).

– А где туалет?

Мама ахнула, бросилась к двери, распахнула ее и выбежала во двор.

Лени выскочила следом на проседавшую веранду и вниз по разваливающейся лестнице.

– Вот он. – Мама указала на приютившуюся между деревьев деревянную будку с вырезанным на двери полумесяцем: тут уж сомнений быть не могло.