Море и рыбаки - Терри Пратчетт

— нет. Она на такие мелочи не разменивается.

— Да, да, — простонал Цыппинг, — но это неправильно, вот что. Ее, вишь ты, любезность одолела, а человек со страху ног под собой не чует!

— И рук, — мрачно добавил Шпигль.

— Ладно, ладно, я разберусь, — пообещала маманя.

— Нельзя обманывать ожидания, — слабым голосом сказал Цыппинг. — Это действует на нервы.

— А мы приглядим за вашим ап… — начал Шпигль и вдруг попятился, держась за живот и тяжело, с хрипом, дыша.

— Не обращайте внимания, это он от расстройства, — сказал Цыппинг, потирая локоть, — Травки собирали, госпожа Огг?

— Угу, — промычала маманя, торопливо углубляясь в завесу листвы.

— Так я пока затушу огонь, ладно? — крикнул Цыппинг.

Когда запыхавшаяся маманя Огг показалась на тропинке, бабаня сидела перед своей избушкой и копалась в мешке со старой одеждой. Вокруг были разбросаны одеяния не первой свежести.

В довершение бабаня напевала себе под нос. Маманя Огг забеспокоилась. Та бабаня Громс-Хмурри, которую она хорошо знала, не одобряла музыку.

При виде мамани бабаня улыбнулась — по крайней мере уголок ее губ пополз вверх. Тут уж маманя встревожилась не на шутку. Обычно бабаня улыбалась, только если какого-нибудь мерзавца настигала заслуженная кара.

— Ах, Гита, как я рада тебя видеть!

— Эсме, ты часом не приболела?

— Никогда не чувствовала себя лучше, дорогая. — Пение продолжалось.

— Э… тряпки разбираешь? — догадалась маманя. — Собралась наконец сшить одеяло?

Бабаня Громс-Хмурри твердо верила, что в один прекрасный день сошьет лоскутное одеяло. Однако эта работа требует терпения, а потому за пятнадцать лет бабане удалось сметать всего три лоскута. Но она упрямо копила старую одежду. Так делают многие ведьмы. Это их общая слабость. У старых вещей, как и у старых домов, есть душа. И если одежка не ползет под руками, ведьма не в силах с ней расстаться.

— Оно где-то здесь, — бормотала бабаня. — Ага, вот… Она гордо взмахнула платьем. Когда-то оно было розовым.

— Так и знала, что оно тут! Можно сказать, ненадеванное. И мне почти впору.

— Ты хочешь его носить? — охнула маманя. Пронзительный взгляд синих бабаниных глаз обратился на нее. Маманя с огромным облегчением услышала бы в ответ что-нибудь вроде «Нет, с маслом съем, дура старая». Вместо этого ее подруга смягчилась и с легкой тревогой спросила:

— Думаешь, мне не пойдет?

Воротничок был отделан кружевом. Маманя сглотнула.

— Ты обычно носишь черное, — напомнила она. — Даже капельку чаще, чем обычно. Можно сказать, всегда.

— И это — душераздирающее зрелище, — рассудительно ответила бабаня. — Не пора ли принарядиться?

— Да ведь оно такое… розовое.

Бабаня отложила платье в сторону. К ужасу мамани, она взяла ее за руку и серьезно сказала:

— Знаешь, с этими Испытаниями я, пожалуй, повела себя как самый настоящий пес на сене. Гита…

— Сука, — рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира.

— Что?

— Э… сука на сене, — пробормотала маманя. — В смысле «собака». А не «пес».

— Да? И верно. Спасибо, что поправила. Ну вот я и подумала: пора мне немного уступить. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я… была не очень-то любезна с соседями…

— Э-э…

— Я попробовала стать любезной, — продолжала бабаня. — Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло…

— Любезничать ты никогда не умела, — вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть ничего, кроме искренней озабоченности.

— Может, со временем научусь, — предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила:

— Просто все привыкли, что ты… с характером.

— Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, — сказала бабаня.

— Угу… Это дело.

— Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали — нет, бежали — перед известием, что бабаня на подходе.

— Пока все здоровы, — дипломатично сказала маманя.

— И не требуется ободрить никого из стариков? Само собой, себя маманя с бабаней к старикам не причисляли: ни одна ведьма девяноста семи лет нипочем не признает себя старухой. Старость — удел других.

— Пока все и так бодры, — ответила маманя.

— Может, я могла бы рассказывать сказки детворе? Маманя кивнула. Однажды бабаня (на нее тогда ненадолго нашло) взялась рассказывать сказки. Что касается детей, результат был превосходный: они слушали разинув рот и явно наслаждались преданиями седой старины. Сложности возникли потом, когда ребятишки разошлись по домам и стали интересоваться, что значит «выпотрошенный».

— Я могла бы сидеть в кресле-качалке и рассказывать, — добавила бабаня.

— Помнится мне, что так положено. И еще я могла бы сварить для них мои особые тянучки из яблочной патоки. Вот было бы славно, правда?

Маманя опять кивнула, объятая чем-то вроде почтительного ужаса. Она вдруг отчетливо поняла, что она — единственное препятствие на пути этого безудержного буйства любезности.

— Тянучки, — задумчиво промолвила она. — Это какие же будут? Те, что разлетались вдребезги, как стекляшки, или те, из-за которых нашему малышу Пьюси пришлось разжимать зубы ложкой?

— Я, кажется, поняла, где я в тот раз ошиблась.

— Знаешь, Эсме, ты с сахаром не в ладах. Помнишь те твои леденцы «от-рассвета-до-заката»?

— Но их и хватило до заката, Гита.

— Только потому, что наш малыш Пьюси не мог их выковырять изо рта, пока мы ему не выдернули пару зубов, Эсме. Лучше держись солений. Вот соленья тебе удаются на славу.

— Но я должна что-нибудь сделать, Гита. Не могу я все время ходить злобной каргой. О, знаю! Я стану помогать на Испытаниях. Хлопот-то будет невпроворот, верно?

Маманя про себя улыбнулась. Вот оно что.

— Ну конечно, — подтвердила она. — Почтеннейшая Мак-Рица с радостью растолкует тебе, что к чему. — И подумала:

«Так ей, дуре, и надо: ты определенно что-то задумала».

— Я с ней поговорю, — пообещала бабаня. — Ведь, наверное, я могла бы много с чем помочь, если б захотела.