За пределы безмолвной планеты - Клайв Льюис

Рэнсом поднялся, и Уэстон распахнул дверь. Комнату тут же залил поток слепящего золотого сияния, совершенно затмивший бледный свет Земли.

- Сейчас я вам дам темные очки, - сказал Уэстон, проходя в комнату, откуда лилось сияние. Рэнсому показалось, что Уэстон поднимался в гору до самой двери, а сразу за ней исчез куда-то вниз. Он осторожно последовал за ним. Его охватило странное ощущение, будто он приближается к краю обрыва. Комната за дверью словно лежала на боку, ее дальняя стена была почти параллельна полу комнаты с кроватью. Но, с опаской перенеся ногу через порог, он обнаружил, что никакого излома в полу нет. Едва дверь осталась позади, как стены внезапно выпрямились и закругленный потолок оказался над головой. Оглянувшись, Рэнсом увидел, что теперь уже спальня встала на попа - потолок превратился в стену, а одна из стен - в потолок.

- К этому скоро привыкнете, - успокоил Уэстон, перехватив его взгляд. - Корабль имеет форму сферы[5], и теперь, когда мы вышли за пределы земного тяготения, центр притяжения совпадает с центром корабля. Конечно, мы это предусмотрели и построили корабль именно с таким расчетом. Его сердцевина - полый шар, там у нас склад припасов, а поверхность этого шара - пол у нас под ногами. Вокруг внутреннего шара расположены каюты, и их стены поддерживают внешний шар - с нашей точки зрения, это потолок. Поскольку центр всегда ощущается "внизу", любой участок пола, где вы стоите, кажется горизонтальным, а ближайшая стена - вертикальной. С другой стороны, внутренний шар достаточно мал, чтобы всегда можно было заглянуть за его край - будь вы блохой, этот край показался бы вам горизонтом. Поэтому видно, что пол и стены соседней каюты расположены в иной плоскости. На Земле дело обстоит точно так же, просто мы слишком малы, чтобы увидеть это своими глазами.

Покончив с объяснениями, Уэстон без особых церемоний предложил Рэнсому раздеться донага, чтобы не страдать от жары. Вместо одежды Рэнсом надел по его совету тонкий металлический пояс, увешанный тяжелыми грузами, чтобы по возможности компенсировать непривычную легкость тела. Кроме того, Уэстон выдал ему темные очки. Вскоре они уже сидели за маленьким столиком, накрытым к завтраку. Проголодавшийся Рэнсом с жадностью набросился на еду: мясные консервы, галеты, масло и кофе.

Но все эти действия Рэнсом совершал механически, сознание его не зафиксировало ни новой экипировки, ни подробностей завтрака. Единственное, что накрепко врезалось ему в память - всепроникающий свет и жара. На Земле они были бы невыносимыми, но здесь обладали особыми качествами. Свет был не такой резкий, как на Земле - не чисто белый, а бледно-бледно-золотистый, - но при этом отбрасывал четкие тени, словно прожектор. Совершенно сухой жар проходился по коже, как руки гигантского массажиста, и вызывал не сонливость, а возбуждение. Головная боль прошла. Рэнсом как никогда ощущал бодрость, отвагу и воодушевление. Вскоре он даже осмелился поднять глаза к прозрачному потолку. Стальные заслонки оставляли свободным лишь маленький стеклянный просвет, который, в свою очередь, прикрывала шторка из плотной темной материи; и все же Рэнсом был ослеплен и поспешно отвел взгляд.

- Мне всегда казалось, что в космосе мрак и холод, - нерешительно пробормотал он.

Уэстон презрительно усмехнулся.

- А про Солнце забыли?

Несколько минут Рэнсом молча поглощал еду. Потом сделал еще одну попытку.

- Если здесь уже рано утром такое творится... - начал было он, но тут же замолк, увидев, что лицо Уэстона складывается в презрительную гримасу. Его охватило изумленное благоговение: ведь здесь не было ни утра, ни вечера, ни ночи - здесь царил вечный полдень, наполнявший бесконечное пространство на протяжении бессчетных столетий. Он снова взглянул на Уэстона, но тот жестом заставил его молчать.

- Ни слова больше. Все необходимое мы обсудили. На корабле слишком мало кислорода, чтобы заниматься чем-нибудь лишним - даже разговорами.

Вслед за этими словами он встал и, не приглашая Рэнсома последовать за собой, вышел в одну из многочисленных дверей, которые до сих пор были закрыты.

V

Казалось бы, перелет к Малакандре должен был пройти для Рэнсома в ужасе и тревоге. Астрономическое расстояние отделяло его от человечества, а тем двоим, которые находились рядом, он имел все основания не доверять. Его везли неведомо куда, и к тому же похитители наотрез отказались объяснить, зачем он им понадобился. Дивайн и Уэстон посменно несли вахту в отсеке, куда Рэнсома не допускали, - по-видимому, там располагался центр управления кораблем. Уэстон, сменившись с дежурства, не произносил почти ни слова. Дивайн был более разговорчив и часто болтал с пленником, при этом громко хохоча, пока Уэстон не начинал колотить в переборку, крича, что они тратят воздух. Но стоило разговору достичь определенной точки - и Дивайн таинственно замолкал. Впрочем, он всегда с готовностью высмеивал Уэстонову "святую веру в идеи науки". По его словам, ему было наплевать и на будущее рода человеческого, и на контакт двух миров.

- На Малакандре сыщется и еще кое-что, - с хитрецой подмигивал он Рэнсому. Но когда тот требовал разъяснений, Дивайн, ухмыляясь, начинал иронически разглагольствовать о "бремени белого человека" и "благах цивилизации".

- Так значит, там действительно есть жители? - не сдавался Рэнсом.

- О, в таких делах туземный вопрос всегда стоит на повестке дня, отвечал Дивайн. Главным же образом он болтал о том, чем займется, вернувшись на Землю; в его речах то и дело упоминались океанские яхты, женщины, которые другим не по карману, и роскошная вилла на Ривьере. Попусту я бы рисковать не стал, - добавлял он.

Если Рэнсому случалось впрямую спросить, какую роль отвели ему, Дивайн предпочитал просто промолчать. Лишь однажды, будучи не слишком трезвым, он признал, что они с Уэстоном в общем-то хотят "проехать за его, Рэнсома, счет".

- Но я уверен, - прибавил Дивайн, - вы не посрамите добрую старую школу!

Все это, как я уже сказал, могло растревожить кого угодно. Однако, как ни странно, Рэнсом особой тревоги не ощущал. Не так-то просто с сомнением вглядываться в будущее, когда чувствуешь себя так необыкновенно хорошо, как Рэнсом во время перелета. С одной стороны корабля была бесконечная ночь, с другой - бесконечный день; и Рэнсом, полный восторга, по своей воле мог сменить одно чудо на другое. Одним поворотом дверной ручки он творил ночь и часами лежал, созерцая небо сквозь прозрачный корпус корабля. Диск Земли давно исчез из виду, и повсюду царили звезды, бесчисленные, как маргаритки на нескошенном лугу. Не было ни солнца, ни луны, ни облаков, чтобы поспорить с ними за власть над небесами. Перед Рэнсомом в ореоле величия проходили планеты и неведомые созвездия, небесные сапфиры, рубины, изумруды и зерна расплавленного золота; в левом углу картины висела крошечная, невероятно удаленная комета; и фоном для этого великолепия служила бездонная, загадочная чернота, куда более яркая и осязаемая, чем на Земле. Звезды пульсировали и, казалось, становились тем ярче, чем дольше он в них вглядывался. Обнаженный, раскинувшись на кровати, как некая вторая Даная, Рэнсом с каждой ночью все больше проникался верой в учение древних астрологов. Он то ли воображал, то ли действительно чувствовал, как звездные токи вливаются - даже вонзаются в тело, отдавшееся их власти. Вокруг царила тишина, если не считать неритмичного позвякивания. Теперь он знал, что его производили метеориты мельчайшие летучие частицы мирового вещества, которые постоянно бомбардировали пустотелый стальной шар. Более того, он догадывался, что в любую секунду они могут столкнуться с объектом, достаточно большим, чтобы превратить в метеориты и корабль, и путешественников. Но страх не приходил. Теперь, вспоминая, как Уэстон в ответ на его панический ужас назвал его ограниченным, Рэнсом готов был с ним согласиться: воистину это небывалое путешествие в обрамлении торжественно застывшего мироздания вызывало не ужас, а глубокое благоговение. Но лучше всего был день - то есть часы, проведенные в обращенном к Солнцу полушарии их крохотного мирка. Часто Рэнсом, отдохнув всего несколько часов, возвращался в страну света, куда его неудержимо влекло. Он не уставал удивляться, что полдень ожидает его в любой час - стоит только пожелать. Он с головой окунулся в волны чистого, неземного, невероятно яркого, но не режущего света. Полуприкрыв глаза, он подставлял тело и сознание лучам и чувствовал, как день за днем они сдирают с него грязь, оттирают дочиста, наполняют жизненной силой, - а чудесная колесница, чуть подрагивая, влекла его все дольше по тем краям, где не властна ночь. В ответ на его вопросы Уэстон как-то раз нехотя пояснил, что эти ощущения легко объяснимы с точки зрения науки: на людей в корабле воздействуют различные формы излучения, для которых земная атмосфера непрозрачна.