Десну перешли батальоны - Алексей Десняк

Петр Варфоломеевич обещал позже все рассказать, а сейчас хотел искупаться и сбросить этот осточертевший ему военный костюм. Вышла Татьяна Платоновна с корзинкой, в которой лежало белье.

Они пошли к реке.

Спустившись с горы, Татьяна Платоновна сказала, заглядывая мужу в глаза:

— Петя, может быть, на лугу будем купаться?

Пошли через луг к Глубокой луке. По дороге Татьяна Платоновна рассказывала о жизни семьи, о приезде Муси. Офицер был невесел.

— Чего ты такой, Петя, будто не рад нам.

— Война убила мою веселость.

— Худой ты, Петя.

— На казенных харчах жить приходилось… Рана болит. Будьте вы прокляты!

— Кто?

— Те, кто миллионы людей уничтожил.

— Немцы?

— Которые на царском престоле сидели и министерские портфели носят!

Татьяна Платоновна испуганно раскрыла глаза.

— Ты что-то страшное говоришь, Петя…

Бровченко усмехнулся и стал раздеваться.

…Часа через два все собрались на веранде. Платон Антонович достал из погреба пару бутылок вина. Нина Дмитриевна позаботилась о завтраке. Когда все сели за стол, Платон Антонович поднял бокал:

— За защитников земли русской! — и внимательно посмотрел на зятей-офицеров, сидевших на разных концах стола. Платон Антонович задержал взгляд на грустном Бровченко, который был теперь в белом штатском костюме.

Раненая рука висела на чистой перевязи. В висках вилась первая седина. Длинный нос заострился. Чисто выбритые щеки запали. В его умных серых глазах тесть уловил скрытое возмущение. Соболевский насторожился, не спускал с зятя глаз.

Выпили… Ели молча — такой порядок любил Платон Антонович. Когда подали чай, Соболевский повторил свой вопрос:

— Почему до сих пор не наведут порядка в Петербурге? Почему не чувствуется твердой власти?

Ответ всех интересовал. Бровченко, будто нарочно, не спешил с ответом и долго размешивал ложечкой сахар в стакане. Все наблюдали за ним.

— Некому наводить порядок, — сказал он, наконец.

— Как так некому?.. — подхватил Соболевский. — А Временное правительство?

— Никто не хочет его слушать!.. Рабочий люд и солдаты слушают большевиков в Советах. В Петрограде теперь два правительства, и…

— А вы, господа офицеры, куда смотрите? Время взяться за ум! Пулеметами порядок наводите! В штыки большевиков! — захлебываясь, сжимал кулаки Владимир Викторович.

Бровченко чуть-чуть усмехнулся.

— А солдаты говорят: Временное правительство взять в штыки, чтобы порядок установить. Вы, может быть, знаете, третьего июля была демонстрация в Петрограде. Рабочие и солдаты требовали прекращения войны, требовали, чтобы Советы взяли всю власть! И что ж вы думаете?.. Временное правительство прибегло к методам царя: расстреляло демонстрацию.

— И правильно поступило! — ударил кулаком по столу кавалерийский офицер.

— Поддерживаю! — выкрикнул Платон Антонович. — А вы? — резко повернулся он к пехотному офицеру. Петр Варфоломеевич поднял голову и, отчеканивая каждую букву, громко ответил:

— Не поддерживаю!

Соболевский, Владимир Викторович и Глафира Платоновна вскочили.

— То есть как?

— Слушайте… — У Бровченко нервно задергались брови. — Нужно три года просидеть в окопах, чтобы знать и понимать ненависть солдата к тем, кто погнал его на убой. Пришло время, и солдат понял, ради чего он гнил в окопах, ради чего миллионы солдат похоронены в чужой земле. Кто же теперь пойдет воевать? Я? — неожиданно спросил он и закрыл глаза. — Довольно с меня! За что меня ранили в бою?

Соболевский упал в кресло и закрыл лицо руками. Женщины потупились. И только Муся с восторгом смотрела на отца. Ей нравилось, что он рассердил деда и Владимира Викторовича.

— Вы забываетесь, Петр Варфоломеевич! Вы — офицер! Ваш священный долг помочь Временному правительству навести порядок в России и победоносно закончить войну с немцами! — Владимир Викторович поднялся из-за стола, ушел с веранды. Через минуту он вернулся, держа в руках скомканную газету. Он рывком отодвинул чашку и положил перед собой на стол газету. — Слушайте, господин офицер! Это — к вам! Слушайте!

— Вы напрасно волнуетесь. Успокойтесь! Я это воззвание Керенского к солдатам и офицерам читал. Скажу откровенно: глупо он агитирует! Какая перспектива скрывается за этой агитацией? Опять война? Пусть дамы извинят, опять — вши, смерть и сумасшествие в окопах! Скажу прямо: дураком будет тот, кто послушается Керенского!

Побледнев, как полотно, кавалерийский офицер рванул газету и подскочил к Бровченко:

— Так говорят только… из-мен-ники! А еще — офи-и-цер!..

Бровченко с поразительным спокойствием ответил:

— Да-а, меня сделали офицером на войне. Но поймите, что мне надоело в окопах гнить, как последней твари! Я возненавидел титулованную сволочь, которая продала народ. Вот там ищите изменников!..

— Вы изменили принципам!

— Перестаньте! Я ведь не дурак. Принципы Терещенко — его сахарные заводы, Родзянко — его поместья в Белоруссии, а у меня таких, — он нарочно подчеркнул «таких», — принципов нет!

— Удивляюсь! Удивляюсь, господа, почему он не ходит по улицам Петрограда вместе с восставшей солдатней и не н-носит к-красного флага!..

— Это мое дело, а не дело кадрового офицера Владимира Рыхлова! — отрезал Бровченко.

— Боже, что вы? — всплеснула руками Глафира Платоновна. Ее глаза от испуга сделались большими и круглыми.

— Он психически болен! — заорал Рыхлов. — Вас надо в лечебницу отправить.

Глафира Платоновна заплакала. Татьяна Платоновна сжалась в комочек. Ксана уткнулась в книгу. Нина Дмитриевна выбежала на кухню. Муся смело подошла к отцу и обняла его за шею.

— Папа ранен на фронте, а вы, Владимир Викторович, во время войны к тете в отпуск приехали. Вот!..

— Правильно, Муся! Я человек вполне нормальный, только душа моя исстрадалась и пуля покалечила руку.

С кресла тяжело поднялся бледный Платон Антонович. Нижняя губа обвисла, руки дрожали.

— Чтобы я вас в этом доме не видел! — и он снова упал в кресло, закрыл руками лицо.

…Семья Бровченко переехала в маленький домик, который стоял на противоположной стороне улицы и был отписан в наследство Татьяне Платоновне.

Глава четвертая

В конце июля в Боровичах началась уборка хлеба. Дни были тревожными для всех. У кого была засеяна полоска земли, тот тяжело вздыхал над ней и думал о голодной зиме, исподлобья поглядывая на низину, где буйно дозревали хлеба на полях Соболевского и Писарчука. А те видели и хорошо понимали эти взгляды, помня ночи первой революции, тревожные, охваченные заревом пожара… Писарчук и сам не спал по ночам, и сыновьям не давал. Караулили поле, боялись. Теперь надеяться было не на кого.

Почти половина боровичан вот уже с десяток лет работала на карьерах в лесу, грузила балласт — сыпучий песок для железной дороги, строящейся где-то в болотистой Белоруссии, и с этих заработков жила. Заработки были мизерные, работа тяжелая. День целый бросаешь балласт лопатой в вагон, а к вечеру и спины не разогнешь. А летний день — как год. Люди приносили домой копейки, на эти копейки и перебивались. Теперь карьеры были закрыты — прекратились и эти нищенские заработки. Говорят: нынче не до железных дорог. Куда же людям податься, где хлеба кусок найти? Нужен людям заработок, ведь от зимы не убежишь. Да тут разве заработаешь? Дает Писарчук по рублю на жнеца да еще договаривается, чтобы каждый не меньше чем полторы копны поставил за день. Люди кинулись к Соболевскому — и этот по рублю дает, а полторы копны поставь. Ведь это не шутка — полторы копны! Не каждому по силам такая норма. Да и не о деньгах люди думали, хотели жать за сноп — хлебца нужно. Не соглашаются хозяева за сноп.

Через несколько дней пошел по селу слух: Писарчук согласился — предлагает за девятый сноп. Боже, за девятый сноп! День целый, не разгибая спины, жни, да еще на своих харчах. Да и какие это харчи! Но что поделаешь? Хоть бы за пятый согласился. Ну и жила! Видано ли, слыхано ли, чтобы так над своими односельчанами издеваться? Уж лучше с голоду пухнуть, чем идти к Писарчуку! Пусть пропадает хлеб, ни ему, ни нам! — решали, собираясь по вечерам, соседи. Росла, как ком, черная и страшная человеческая злоба на богачей. До крови сжимались кулаки, хотелось размахнуться и ударить, и так ударить, чтобы пыль столбом поднялась до самого неба.

А тут новый слух: Писарчук берет жнецов из Макошина. Забурлили Боровичи. Все знали, что в Макошине люди только с заработков живут. На лесопилке, на пристани, на путях работали, на водочном заводе. Теперь все закрылось, так куда людям деваться? Погонит их голод к Соболевскому и Писарчуку. Что ж тут делать? Собирались кучками, соседи с соседями, и совещались-советовались… Голова болела от бессонницы, тяжелых мыслей. Надвигающаяся зима тяжелым грузом висела за спиной каждого. Когда б хоть ты один был, а то еще и дети кушать хотят…