Опять Киселев - Ирина Стрелкова

Встречные взглядывали на нее с сочувствием. И на Фомина — как ему казалось — очень жалостно. У него, наверное, был вид человека, страдающего от зубной боли. Хотя на самом деле у Фомина все тридцать два зуба были абсолютно здоровехоньки. Его мучили размышления о Горелове.

Фомин привык получать от Марии Ивановны простые и категорические характеристики рабочих и служащих Путятинской мануфактуры, когда ими почему-либо начинала интересоваться милиция. О хороших людях Мария Ивановна подбирала исключительно положительные сведения. О плохих у нее находилось что-нибудь отрицательное. Ни о ком и никогда она не говорила так странно, как о Горелове, которому ставила в вину и то, что он рано пошел работать, и то, что он хорошо учился. Казалось бы, возвращение после армии на родное предприятие — факт совершенно положительный. Но у Марии Ивановны и здесь Горелов выглядел эгоистом. Фомину был прекрасно известен характер Марии Ивановны. Уж если даже ей не удалось переломить Горелова…

В пропахшем лекарствами вестибюле поликлиники Мария Ивановна приостановилась, отняла ладонь от вспухшей щеки:

— Ты все-таки объясни, для чего тебе сведения о Горелове. На чем он попался?

— Горелов? — Фомин слегка оторопел. — Ни на чем…

Она не стала слушать дальше, свирепо глянула на Фомина, безнадежно махнула на него рукой — эх, Коля, Коля! — и поплелась в глубь белого коридора.

Фомин хмуро глядел ей вслед. «Уж если у вас, Мария Ивановна, так сильно дергает зуб, то и не говорили бы со мной про Горелова. В его характеристике у вас все перекосилось…» Но тут он вспомнил, что у старичков Шменьковых тоже как-то неладно получалось в рассказах о Горелове. Тоже какой-то перекос.

Вроде бы они его хвалили за скромность, уважительность, а получалось, что он ни с кем не дружит и к старичкам подкатился не без хитрости.

«Интересно, каким мне обрисует Сашу Горелова его невеста, Лена Мишакова», — подумал Фомин, заглядывая в регистратуру, помещавшуюся за перегородкой из толстого матового стекла.

Там хозяйничали три юных создания в безупречно белых халатах и накрахмаленных изящнейших шапочках. Хоть сейчас снимай их для кино. Появись в регистратуре человек с кинокамерой, они бы молниеносно сумели изобразить кипучую деятельность ради спасения человеческих жизней. А пока что одна, сердито покрикивая в окошечко, вела запись больных, вторая праздно сидела на подоконнике, третья, прилежно высунув язык, подсинивала веки. Которая же из них Лена Мишакова? Фомин не стал испытывать свою проницательность. Он просто-напросто кашлянул и сказал:

— Мне бы Лену Мишакову… На минутку…

— Сюда посторонним нельзя, — огрызнулась та, что сидела на подоконнике.

— Зачем вам Мишакова? — На Фомина с любопытством уставились два разных глаза — с подкрашенным веком и с полуподкрашенным.

— Вы откуда? — нервно спросила та, что вела у окошка запись.

Фомин понял, что она и есть Лена Мишакова. Молча вытащил удостоверение, развернул.

— Что вам от меня нужно? Я ничего не знаю! — И на очередь: — Подождите! Что за народ такой!

— Я тоже ничего не знаю, — признался Фомин. — Саша Горелов в больнице, с ним я все еще не имел возможности побеседовать. Не могли бы вы мне сообщить, где он был вчера вечером, с кем встречался?

— Конечно, может! — уверенно ответила за Лену девушка с разными глазами.

— Но, конечно, не здесь! — уточнили с подоконника. — Лен, проведи товарища в рентгеновский кабинет. Там сейчас свободно.

За стеклянной перегородкой нервничала очередь, слышались гневные возгласы. Но по эту сторону была своя жизнь. Там, за перегородкой, могли говорить что угодно, нервничать и протестовать, тут, внутри, на посторонние шумы не реагировали. Это был чисто служебный навык. Фомину приходилось наблюдать его всюду, где поставлены прилавки, перегородки, окошечки. Даже воздух с той и с другой стороны какой-то неодинаковый. Снаружи плотный, а внутри разреженный, как на горных вершинах.

Лена встала, девушка с подоконника села на ее место и ледяным голосом попросила первого из очереди не совать глупую голову в окошечко. Затем критически оглядела Лену и посоветовала поправить воротник халата. Лена подергала за воротник, ей пришла на помощь девушка с разными глазами.

— Ты, главное, не волнуйся, — наставляла она, деловито поправляя на Лене шапочку. — Держи себя в руках.

— Седуксен прими. — Другая заботливо протянула Лене таблетку и мензурку с водой.

Фомин ждал, все больше мрачнея. Сборы на беседу обещали какие-то чудовищные признания. За перегородкой все громче возмущалась очередь. Лена медленно и осторожно положила таблетку на острый розовый язык, поднесла к губам мензурку с водой. По судорожным глоткам было видно, что Лена трусит предстоящего разговора.

— Пошли, — обреченно произнесла она.

При их появлении очередь зашипела. Ходят тут! Отвлекают людей от работы! Фомин заметил, как ехидно усмехнулась Лена.

Рентгеновский кабинет выглядел достаточно зловеще. Посередине — кресло, окруженное какими-то глазастыми трубочками на штативах. В углу — толстенная дверь с окошечком, напомнившая Фомину дверь камеры для временно задержанных. Слава богу, что тут нет рентгеновских глухих черных штор. Вместо них — обыкновенные белые занавески! И еще одну обыкновенную вещь обнаружил Фомин — стол. Он стоял справа от окна. Туда-то и устремилась Лена. Она предложила Фомину сесть за стол, что он и сделал, а сама вытащила из-за толстенной двери легкий табурет и села сбоку, оказавшись таким образом спиной к окошку. Завершающие приготовления к разговору окончательно настроили Фомина против невесты Саши Горелова.

— Значит, так, — официально начал он. — Я обязан вас предупредить, что за отказ от дачи показаний и за ложные показания вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Подпишите, что вы предупреждены. — Фомин намеренно не глядел, как Лена подписывает, давая понять, что ее хитрость — сесть спиной к свету — яйца выеденного не стоит. Он, Фомин, и не такие штучки видал. — Итак, начнем. Виделись ли вы вчера с Гореловым?

— Виделись… — произнесла Лена дрожащим голосом. — Мы были в кино, на восьмичасовом.

— В клубе? — строго осведомился Фомин.

— В «Салюте». — Ее голос упал до шепота.

— Какой фильм? — уличающе поинтересовался Фомин.

— «Раба любви».

— Дальше! — потребовал Фомин.

Дальше все происходило по заведенному в Путятине правилу. Лена и Саша вышли из «Салюта», он купил у мороженщицы два пломбира. Сев на лавочку возле собора, Лена и Саша съели пломбир, поднялись и пошли по Пушкинской. Пары, возвращающиеся из «Салюта», не ходят в Путятине по пятачку, им положено идти по густо затененной старыми липами противоположной стороне. Лена с Сашей именно так и двигались по направлению к Фабричной. Дойдя до перекрестка Пушкинской и Фабричной, они свернули направо.

— Вы живете на Фабричной?

— Нет, на Лассаля. Дом номер четырнадцать.

— Так… Продолжайте. Вы шли по Фабричной до перекрестка с улицей Лассаля?

— Нет… — Она замялась. — Мы пошли другой дорогой, вокруг стадиона.

Потайной путь от угла Фабричной и Пушкинской до ворот монастыря был Фомину прекрасно известен. Отчасти узкими проулками меж глухих заборов, отчасти сквозь «слабые» доски, дыры и перелазы. Путь не ближний, напротив — кружной, но в ряде случаев удобный. Мальчишкой Фомин пользовался этим путем, когда у него портились отношения с Парижем — так назывался нижний край Фабричной, застроенный в послевоенные годы самым незаконным образом, без разрешения городских властей. В Париже проживал драчливый народ. Впрочем, и сейчас этот край у милиции на плохом счету.

«Может быть, у Горелова плохие отношения с Парижем, — отметил про себя Фомин, — а может быть…» В десятом классе у Фомина была девчонка в Посаде. Он ее тоже провожал домой не по Фабричной, а вокруг стадиона. Всю дорогу можно целоваться сколько хочешь, никто не увидит. Садовладельцы покровительствовали влюбленным. Ни одного яблока парочка не тронет — яблочный нейтралитет строжайше соблюдался всеми, кто был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы не натолкнуться поздно вечером на заколоченный хозяином лаз.

— Саша меня проводил до дома, — продолжала Лена уже более спокойно. — Мы немного постояли, — она рассказывала прилежно, будто отвечала урок. — Потом я пошла домой. Саша к нам не заходил. Мы простились на улице. Ровно в одиннадцать я была дома, а Саша…

— Время вы помните точно? — перебил Фомин.

— Да. Мне дома не разрешают приходить позже одиннадцати.

— Понятно. — Фомин кивнул. — Продолжайте.

— Саша пошел домой. Вот и все. Больше я ничего не знаю.

— Он пошел по Фабричной или тем же путем, каким вы дошли до вашего дома?

— Я не знаю. — Она помолчала. — Саша всегда стоит и ждет, пока я не войду в дом. Я поднимаюсь к себе наверх и зажигаю свет. Тогда Саша уходит.