Боги и касты языческой Руси - Лев Прозоров

Деревянный кумир Перуна, возвышавшийся над остальными киевскими Богами, был выгодной мишенью для критики христианами, тем паче что Иоанна, сына варяга Феодора, собирались принести в жертву именно ему (история с выбором жертв произошла за неделю до 20 июля, позже ставшего днём «сменившего» Перуна на посту Громовержца Ильи-пророка).

Наконец, дерево, материал куда более уязвимый и недолговечный, чем камень или металл, коли на то пошло, просто просилось на язык христианским обличителям «идолопоклонства» (словно бы позабывшим, что все их пламенные речи ничуть не в меньшей мере применимы к их собственным крестам, распятиям и иконам — их и будут применять к ним половцы в XII веке, комсомольцы — в XX, весело швыряя в огонь иконы, кресты, библии: «Чего ж ваш бог сам себе не помогает?!»).

Что до второго довода, то с ним попросту не знаешь, что и делать. Это очередной пример «аргумента», неубедительного логически и основанного на не соответствующем истине заявлении.

К X веку на Руси было как минимум два каменных сооружения — уже упоминавшийся каменный терем киевских князей и каменная крепость в Ладоге.

А самое главное — ну какая связь между наличием каменного зодчества и изваяниями из камня? Разве известны памятники каменной архитектуры у кочевников-скифов, половцев, туземцев острова Пасхи, например?

Или авторам, выдвигающим подобные идеи, никогда не доводилось слышать о скифских и половецких каменных бабах? Об истуканах острова Пасхи, поразивших воображение Тура Хейердала? Так и хочется снова посоветовать очередному «чукче» сначала всё же побыть «читателем», а уж потом браться за «научное» сочинительство.

А ведь это пишут серьёзные с виду люди, обременённые не только высшим образованием — но даже и научными степенями! И их с сочувствием цитируют, противопоставляя «фантазёру» и «патриоту» (и то и другое слово в лагере «объективных» учёных звучит как ругательство) Рыбакову. На этом дело, увы, не заканчивается.

Когда вопрос касается каменных кумиров, найденных под Псковом и Белоозером, «критики» — те же самые! — заявляют, что, мол, надо ещё посмотреть, не принадлежат ли эти кумиры прежнему, неславянскому населению. Но под Псковом и Белоозером славянам предшествовали финские племена чуди (эстонцев) и веси (вепсов), у которых ни один источник не знает каменных изваяний, а первой каменной постройкой в их землях была всё та же русская крепость Ладога!

Игорь Яковлевич Фроянов отметил как-то, что в трудах историка может находиться три вида противоречий — противоречие фактам и источникам, противоречие логике и, наконец, противоречие самому себе. Здесь в наличии все три вида — и, право же, это уже в ведомстве другой науки, не истории и не археологии, а скорее, одной из отраслей медицины…

«Мы же на предстоящее возвратимся», как писали древнерусские летописцы, когда им случалось отступить от темы.

Моё согласие с доводами киевских археологов и Б.А. Рыбакова объясняется и ещё одним обстоятельством. Дело в материале, из которого сооружен фундамент святилища. Это щебень, обломки плинфы, фресок и «голосников» — сосудов-резонаторов, которые вмуровывали в стены средневековых церквей для лучшего звучания богоугодных песнопений.

Основа Языческого святилища вымощена обломками святилища христианского. Иного объяснения столь «кощунственному» применению обломков христианского храма я, читатель, не вижу.

Киевские исследователи и Рыбаков предположили, что перед нами останки церкви, разрушенной в 971 году по приказу последнего Языческого правителя Руси, великого государя и полководца, Святослава Храброго.

Мне же, честно говоря, это кажется сомнительным — то есть, что Святослав, преданный братом-христианином (отсылаю читателя к моей книге «Святослав»), отдал такой приказ, у меня особых сомнений не вызывает. Но могли ли его выполнить в Киеве?

Именно киевские христиане, по более чем правдоподобному предположению Л.Н. Гумилёва, способствовали гибели Святослава от рук печенегов на порогах Днепра. В Киеве, после ухода самых рьяных сторонников древней веры с государем на Дунай, позиции последователей новой религии должны были укрепиться.

Им сочувствовал даже сын погибшего государя — Ярополк, что, надо отметить, не снискало ему любви подданных и сильно облегчило захват киевского великокняжеского престола сыну рабыни, хазарскому полукровке Владимиру.

Вот как раз он, ворвавшись в Киев после бегства брата, мог и разрушить в угоду своим северным воинам и местным приверженцам исконных Родных Богов чужеродную молельню. И странно было бы, чтоб от гибели великого князя Святослава в 972 году до воздвижения святилища его сыном в 980 обломки церкви лежали бы, дожидаясь, пока их умостят под ноги изваяниям Древних Богов.

Уж не знаю, как Вам, читатель, а по мне — так хозяйственные киевляне за восемь лет либо нашли бы им иное применение, либо утопили бы, от греха подальше — кто его знает, чего ждать от чужого и враждебного бога, да ещё и разгневанного разрушением его храма.

Доказав беспочвенность сомнений скептиков, Рыбаков также подверг критическому рассмотрению старую версию о «сборном» характере киевского капища. Справедливо отметил, что отсутствие в нём множества почитаемых Богов (Рода, Велеса/Волоса, Лады, Лели и ряда других[12]).

Но вот дальше как раз наступает самая слабая часть исследования Рыбаковым киевского капища. Отчасти тут не его вина — он всего лишь следовал по пути многих учёных, рассуждавших о «реформе Владимира», при этом пытаясь обосновать причины подбора изваяний именно этих Божеств для святилища «вне двора теремного».

Но всё же в этой главе сильнее, пожалуй, чем в других частях его титанического труда, чувствуется, что ум пожилого учёного (к моменту выхода книги Рыбакову исполнилось восемьдесят лет) начинает сдавать, утомившись более чем полувековым истовым служением Отечеству и Истории.

Он путается в числе Богов и кумиров, говоря то о шести, то о пяти Киевских Божествах, то отказывает Семарьглу в кумире, со ссылкой на Срезнёвского утверждая, что кумирами называли лишь человекоподобные, антропоморфные изваяния (по мысли учёного, Семарьгл — птице-пес из скифо-сарматской мифологии), и видя в нём барельеф на кумире Макощи, то, словно позабыв об этом, называет ямку у северо-западного «лепестка» основанием идола загадочного Бог Хорса и Даждьбога он разделяет и сравнивает, соответственно, с Гелиосом, «Божеством солнечного диска», и Аполлоном — Божеством света.

Пример на редкость неудачный — при переводе хроники Малалы древнерусский автор переводит именем «Даждьбог» как раз греческое «Гелиос», а в другом источнике, по указанию того же И. И. Срезневского, Аполлона переводят как Хорса.

Сам набор Божеств, по мысли Рыбакова, представлял в одно и то же время и картину мира, космогонию, и ответ славянских волхвов византийскому христианству.

Предполагалось, что этим-то и объясняется отсутствие в капище «фаллического» Рода, косматого медведе-подобного Велеса/Волоса. Они-де выставляли Язычество в невыгодном свете.

Остальные же Боги, кроме главного, Перуна, были, по мысли Рыбакова, словно бы отражениями главных персонажей христианской мифологии: Стрибог, имя которого учёный истолковывает как «Бог-отец» или «Старший Бог» и отождествляет его носителя со Сварогом, соответствует, естественно, христианскому «богу-отцу» из троицы.

Сын Сварога (согласно Ипатьевской летописи) Даждьбог воспринимается Рыбаковым как Языческий вариант «бога-сына», Христа. Богородице соответствует Мокошь.

Не хватает «святого духа», но этому, воплощавшемуся в виде голубя (Мат., 3, 16; Map., 1, 10; Лук., 3, 22; Иоан., 1, 32), существу, вполне соответствовал бы птицеподобный Семарьгл. Хорсу же достается незавидная роль некоего «прибога» при Даждьбоге.

Однако же непонятно, с чего победившие язычники стали бы стесняться того впечатления, которое бы могли-де произвести на христиан их древнейшие — а стало быть, в понятиях язычников, самые почтенные! — Боги.

До позднесоветского, застойного «у нас ведь иностранцы бывают!!!» оставалась ещё почти тысяча лет.

Неясно, что могла бы дать язычникам перекройка их мифов по христианскому лекалу — удивляет это стремление, возникающее, как видим, даже у лучших учёных, приписать славянам-язычникам какой-то комплекс неполноценности перед «просвещёнными» иноземцами.

На самом деле это просто чуть более глубокая проработка давным-давно высказанной мысли, что Владимир тяготился-де «неразвитостью», «отсталостью» славянского Язычества и решил подправить его под «правильную» или «прогрессивную» веру.

И, наконец — с кем хотели вести этот немой диспут киевские волхвы, кого боялись спугнуть жизнерадостной нескромностью Рода, космами Бога-оборотня, звериного хозяина Велеса? По моему скромному мнению, никакой самый чудовищный идол не отпугнул бы киевских и приезжих христиан от капища надёжнее, чем его фундамент, вымощенный остатками разрушенной церкви, в том числе — осколками фресок, когда-то изображавших лица святых, богородицы, самого Христа.