Мы простимся на мосту - Ирина Муравьева

Вошли в холодный, затоптанный подъезд, поднялись на четвертый этаж. Дина не могла объяснить себе, отчего она вдруг подчинилась этим людям и молча, покорно идет по ступенькам, которые сильно стесались за годы и стали пологими и бестелесными. Дверь отворила пожилая, со следами жгучей красоты женщина, вся в резких, глубоких морщинах, с темными встревоженными глазами.

Висевшее в коридоре тусклое зеркало с черными от старости пятнышками отразило массивную фигуру Терентьева, кожаную авиационную куртку товарища Астахова, на которой слегка заснеженная голова его казалась почти что ненужной и лишней, и словно бы где-то вдали, за их спинами, в надвинутой шапочке Дину Ивановну.

– Раздеваться не предлагаю, – негромким, как будто припудренным голосом сказала хозяйка. – Сейчас только топим, еще не прогрелось.

В комнате вокруг стола, покрытого рыжей бархатной скатертью, чинно стояли такие же рыжие кресла со львами, открывшими пасти. В одном углу медленной смертью умирало утратившее запах, сухое тропическое растение, к которому либо привыкли, как привыкают к умирающему, кротко лежащему на своей постели и ничего от живых не требующему, либо просто всё забывали выбросить его на верную, быструю смерть, на мороз. В другом углу тускло чернел хоботок граммофона. Хозяйка, опустив набрякшие глаза, тут же вышла.

– Садитесь, Дина Ивановна, – устало попросил Тереньев и со скрипом отодвинул два рыжих кресла.

Астахов, которого Дина наконец рассмотрела, был низок ростом, кривоног и очень широк в плечах. Теперь, когда он расстегнул свою куртку, как будто ему одному было жарко в нетопленой этой квартире, под грязной, измятой рубахой обрисовалась мощная и выпуклая грудная клетка, в которую словно ввинтили такую же мощную крепкую шею.

– Замучились мы в этом поезде, – зевая, пробормотал Терентьев, всматриваясь в разгорающееся за окном утро. – Вон снег перестал. Вроде солнышко… Чаю хотите?

– Я ничего не хочу! – закричала Дина. – Зачем вы меня привезли? Что вам нужно?

– Смотрите, смотрите, – заговорщицки, как будто между ними была тайна, заговорил Павел Андреич. – Смотрите, вот я вам сейчас покажу! Прекрасные снимки. Прекрасного качества. Фотограф попался хороший…

Он полез во внутренний карман своего добротного костюма и, достав из кармана пачку фотографий, начал раскладывать их на столе так, как раскладывают игральные карты. На всех фотографиях был Алексей Валерьянович Барченко, и сердце внутри этой гордой, внутри этой любящей Дины Ивановны, актрисы в одном из московских театров, замедлило ход свой. Потом она вдруг ощутила его – совсем высоко, возле самого горла, – и там, где оно быстро билось, горела, как будто стегнули крапивой, вся кожа.

– Водички нам, Софья Семённа! – крикнул Павел Андреич Терентьев. – Сейчас они в обморок тут упадут!

Дина сделала глубокий вдох, потом такой же резкий, глубокий выдох, как ее учил когда-то законный муж Николай Михайлович Форгерер, и сердце вернулось на прежнее место.

Алексей Валерьянович казался постаревшим лет на двадцать. Он густо зарос бородою, и взгляд его, бешеный и незнакомый, испугал ее. Алексея Валерьяновича окружали большие снега, и на одной фотографии он так и сидел, прямо в этих снегах; а рядом, весь скрюченный, как обезьянка, к нему притулился старик в пушистых богатых мехах, украшеньях, а мордочка плоская, словно тарелка.

– Шаман, – объяснил Павел Андреич. – Они там все пьяницы, эти шаманы.

– Послушайте, – чувствуя, что и лицо ее, и затылок, и даже спина становятся ледяными, а голос дрожит, прошептала она. – Чего вы хотите?

– Давайте мы с вами под музыку потолкуем, а? – предложил Терентьев. – Беседа у нас непростая, а тут везде уши… Зачем нам свидетели? Товарищ Астахов! – обратился он к застывшему у дверей Астахову. – Да я же вам чаю велел принести!

– Велели вы ей, а не мне, – грубо ответил Астахов, однако вышел, и слышно было, как он громко говорит кому-то за дверью: «Товарищ Терентьев с дороги, уставший, а вы даже чаю не можете…»

Его перебил припудренный голос Софьи Семеновны, которая объясняла, что не было воды. Павел Андреич подошел к граммофону, поставил пластинку, раздалось шипенье, треск, и голос Шаляпина громко запел:

Запрягу я тройку борзуЧерногривых лошадей,И помчусь я в ночь морознуПрямо к любушке своей.

Терентьев придвинул свое кресло поближе к Дине.

– Ну, вот и побеседовать можно, а нам там пока чайку сделают. Как давно вы находитесь в любовной связи с товарищем Барченко Алексеем Валерьяновичем? – И сильным ногтем щелкнул по глазам Алексея Валерьяновича, глядящего на Дину с заснеженного фотоснимка.

Она задохнулась.

– Вы что? Как вы смеете…

– Дина Ивановна, – перебил ее Терентьев, – вы даже и представить себе не в состоянии, сколько я всего смею! Давайте к окну подойдем.

Он с силой приподнял Дину за локоть, сдернул ее с кресла и подвел к окну. Тихий и сонный московский двор казался каменным от мороза, но наверху, в небе, где только что поблескивало холодное солнце, метались какие-то рваные тени, как будто на небе случилось сраженье и души погибших искали приюта.

– Открою окошко, – задумчиво, словно он не хотел мешать Шаляпину, заговорил Терентьев, – возьму вас и сброшу в сугроб. Четвертый этаж. Умрете не сразу, но точно: умрете.

Она опять набрала полную грудь воздуха, задержала его и выдохнула.

– Дышите, дышите! – усмехнулся Павел Андреич. – Перед смертью, как говорится, все равно не надышитесь… Так мне повторить свой вопрос?

– Я познакомилась с товарищем Барченко два года назад на репетиции спектакля.

– Это нам известно. Наш сотрудник по фамилии Мясоедов, – он быстро взглянул на Дину, – пустой, впрочем, малый, утверждает, что вы регулярно проводили время в квартире Алексея Валерьяновича Барченко и участвовали в его этих… как там? – ну, опытах, что ли. И были при этом его же любовницей. Об этом вот я и хотел побеседовать.

– Никаких опытов я не делала!

– Дина Ивановна, – прошептал он, приблизив свои губы к самому уху Дины, закрытому бронзовыми волосами. – Вас в этом не подозревают. Я говорю вам, что он, то есть Алексей Валерьянович, проводил свои опыты с вашей, так сказать, помощью, то есть вы служили ему материалом. Как, знаете, мышки, лягушки…

Дверь отворилась, и Софья Семеновна, переодевшаяся в какой-то пестрый восточный халат с наброшенным на плечи платком, с зажатой в углу неряшливо накрашенного рта папиросой, вошла с подносом, на котором стояли две чашки настоящего крепкого чаю и рядом на блюдце был целый лимон, нарезанный тонкими дольками.

– Прошу, – выдохнув кольцо папиросного дыма, произнесла Софья Семеновна.

– Спасибо, спасибо, голубка, – быстро откликнулся Терентьев. – Попейте чайку, Дина Ивановна. Не хотите? А может, покрепче чего-нибудь?

Дина с отвращением замотала головой. Волосы упали из-под шапочки, накрыли плечи.

– Ну, просто картина – сейчас в галерею! – усмехнулся Терентьев. – Думали небось, что с такой красотой вам все дозволяется? А вот и ошиблись! Другая эпоха. Что ж вы меня не спросите, почему товарищ Барченко не приехал вчера, как обещал?

Она посмотрела на него исподлобья.

– Софья Семенна! – крикнул Терентьев. – Будьте так добры, голубка моя, плесните чайку там Астахову! А нам коньяка принесите. Так что, пить не будете? – обратился он к Дине, наливая коньяк, принесенный Софьей Семеновной, в чашку из-под чая.

– Не буду.

– Да? Странно. А мне говорили, вы пьете… Ведь вы же актриса. Актрисы все пьяницы. Или неправда?

Дина вдруг почувствовала, как все поплыло перед глазами, зацепляя мелкие подробности этой комнаты, налившейся вновь темнотой после солнца: кусок паутины на ножке дивана, потом бахрому этой вытертой скатерти…

– Выпейте, выпейте! Доктора здесь нет, некому с вами возиться, – громко сказал Терентьев, поднося к ее губам чашку с коньяком.

Она отпила глоток. Комната перестала кружиться, голос Шаляпина стих, и в граммофоне что-то зашипело.

– Лимончик возьмите. Заешьте. Ну вот… Теперь отвечайте.

– Я что, арестована?

– Нет, вы свободны. Ответить, однако, придется. Иначе…

– Убьете?

– Не сразу, не сразу! Сперва поработаем, дел у нас много. Так что же проделывал с вами товарищ Барченко Алексей Валерьянович?

– Что значит «проделывал»?

– Что значит «проделывал»? – Терентьев скучающе приподнял брови. – Я вам помогу. Нам известно, что по части мужского, так сказать, энтузиазма товарищ Барченко не отличается особыми способностями. Весьма, как мы знаем, умерен…

Она сдавленно застонала от стыда, ярости, унижения и тут же уткнула в ладони лицо. Терентьев поднялся, достал из застекленного буфета рюмку и доверху наполнил ее.

– Глотните, глотните, – сказал он брезгливо, как будто ему это все надоело.

Дина выпила залпом и задохнулась.