Нержавеющий клинок - Фока Бурлачук

Халимону очень хотелось спать, но спали другие, а он находился на дежурстве. Таков фронтовой порядок: пока одни отдыхают, другие — начеку. Посматривая в сторону противника, Халимон волновался, боялся, что немцы ринутся на их траншею и тогда ему будет крышка. Но противник молчал, только где-то в стороне слышалась пулеметная дробь. Соломко где-то раздобыл охапку сена, приволок в окоп, опустился рядом.

— Нам, браток, повезло, — сказал он.

— В чем? — спросил Остап.

— Здесь не пройдут немецкие танки, а фриц без танков — все равно что ты без штанов, — не вояка. А с пехотой мы справимся. Запомни, Остап, немец пуще огня боится русского штыка. Надеюсь, ты хорошо владеешь приемами штыкового боя?

— Откуда ты взял? Не хватало мне еще штыкового боя, тоже придумал, — обиделся Остап. — Лучше пусть фрица давят танки и авиация.

За сутки до выхода на передовую в батальон пришло пополнение: десять бывалых, «отремонтированных» в госпитале бойцов. Им были рады. Обстрелянный боец не шел ни в какое сравнение с салагами — так называли тех, кто еще не нюхал пороха.

Проходя мимо палатки командира батальона, где стояли бывалые солдаты, Халимон посмотрел в их сторону и страшно удивился: среди пополнения был его односельчанин Яким Кожухаров, выходец из бедной семьи, отец и мать которого постоянно работали на Халимонов.

«Сколько лет прошло — и ни одного земляка не встречал, а тут Якима черт принес, надо предупредить его, чтобы лишнего не болтал», — подумал Остап. Во всех документах он записал себя сыном бедняка. Оставляя деревню, Остап сжег две колхозные скирды с необмолоченной пшеницей и теперь боялся, не знает ли об этом Яким.

Совместными усилиями бойцов и железнодорожников вскоре путь был расчищен: остовы сгоревших железнодорожных вагонов сбросили под откос. Набирая скорость, эшелон спешил на Запад. В вагонах уже не было прежнего веселья. Бойцы находились под тяжелым впечатлением увиденного и пережитого.

На станцию назначения эшелон прибыл поздно ночью. Его загнали в тупик. Рядом шла погрузка раненых в санитарный поезд. Их подвозили на машинах, заносили в вагоны на носилках; некоторые подымались сами, держась за своих товарищей. Высокий, худой сержант с повязкой на правом глазу подошел к вагону, из которого только что выпрыгнул Овчаренко.

— Лейтенант, дай закурить, — попросил сержант.

— Извини: некурящий.

Овчаренко хотелось услышать несколько слов от бывалого солдата, которого он впервые увидел. Осторожно спросил:

— Ну, как там, на передовой?

— Нормально. Что спрашивать: сам скоро увидишь, — хмуро ответил сержант и тут же успокоил: — Воевать, конечно, можно. Не так страшен черт, как его малюет доктор Геббельс… Правда, техники у него много. Успел награбить… Но ничего не поделаешь, надо приспособляться уничтожать ее…

Оптимизм сержанта понравился Овчаренко. Он увидел Горохова, подозвал его к себе, попросил:

— Саша, угости сержанта папироской.

Горохов достал начатую пачку и протянул сержанту. Тот взял одну папиросу.

— Вся пачка твоя, не стесняйся. При случае отдашь, — улыбнулся Горохов. — Вот спичек у меня нет.

— Они и не нужны. На фронте огня в избытке, — сказал старший сержант и, еще раз поблагодарив за папиросы, поспешил к своему вагону угощать раненых.

У вагонов санитарного поезда бепрерывно мелькали девушки в белых косынках с красными крестами. Михаил вспомнил о Рите. За три дня до отправки на фронт он получил от нее письмо, в котором сообщила свой новый адрес. Тогда он поделился своей радостью с Кузьмой Петровичем:

— Может, попаду в ту часть, где она служит.

— Возможно, — с улыбкой ответил Кузьма Петрович. — Но, насколько я понимаю в военном деле, в госпиталях по штату нет танкистов. Ты будешь первым…

Вспомнив этот разговор, Михаил устыдился своей наивности. Чуть в стороне от разгрузившегося эшелона выстроились командиры и политработники. Представитель отдела кадров фронта распределил их по частям и вручил предписания. Овчаренко и Горохов попали в танковый полк, который находился на передовой.

— Нам повезло, Миша, вместе будем воевать, — обрадовался Горохов. — Ты видел, какими глазами смотрел на меня кадровик? Казалось, что он вот-вот рассмеется.

— Глядя на тебя, он, наверно, вспомнил бравого солдата Швейка. Неужели ты не мог хотя бы сапоги по ноге подобрать?

— Сказали: меньше сорок четвертого номера нету, а мне надо тридцать седьмой. Не знаю даже, как я в таких сапогах дотяпаю до полка, — досадовал Горохов.

— В сторону передовой беспрерывно идут машины и повозки. Может, кто-нибудь, глядя на тебя, проявит великодушие. Как ты думаешь? — спросил Овчаренко.

— Да никак не думаю. Если натру ноги — сниму сапоги, повешу их на плечо, пусть думают, что несу новое оружие. Голенища — как стволы у крупнокалиберного миномета…

На продпункте Овчаренко и Горохов получили паек на сутки и двинулись в путь. К передовой ведет одна дорога, не заблудишься.

— Саша, а ты мне ничего и не сказал, как восприняла твой отъезд Людочка? — спросил Овчаренко.

— Ты разве не заметил, что на ней лица не было? Сутки ревела, дурочка, а потом начала утверждать, что меня больше не увидит. Я никак не мог успокоить ее. И с чего вбила в голову такую глупость, не понимаю…

— Что ж тут непонятного, Саша: за два месяца войны в город пришла уже не одна похоронка… Вот и переживает, бедняжка.

— Ничего, Гороховы живучи! В империалистическую отец был три раза ранен, а потом еще дважды — в гражданскую. И выжил. А братья его пропали без вести, со временем оказалось, что угодили в плен. Возвратились искалеченные, но возвратились. А я у мамы один, так неужели косая не пощадит? — рассуждал Горохов. — Знаешь, Миша, чего я больше всего боюсь? Боюсь погибнуть так, задарма, ничего путного не совершив, хочется, чтобы после смерти товарищи сказали: «Вот какой герой был наш политрук Горохов, хоть и мал ростом».

— Рост здесь ни при чем, Саша. Все, кто погибнет в войну, — герои. После войны…

Овчаренко не успел закончить свою мысль. В воздухе внезапно появилось два немецких самолета. Они сделали разворот и пошли на снижение, поливая пулеметным огнем колонну машин, что пылила впереди. Овчаренко и Горохов залегли в придорожном кювете, наблюдая за пикирующими самолетами. Когда те удалились, Горохов сказал:

— Считай, что это наше боевое крещение.

— Нет, Саша, боевое крещение — в бою, какое это, к черту, крещение? Самолеты стреляли, а мы с тобой тем временем отдыхали в кювете. Вот пойдем в бой, тогда будет крещение.

Как и предполагал Горохов, через несколько километров пути пришлось ему снять сапоги и, связав их веревкой, перекинуть через плечо. Нагретая солнцем пыль приятно щекотала босые ноги в волдырях. Но вот их догнала груженая полуторка, остановилась.

— Подвезите, пожалуйста, — попросил Горохов. Сержант, сидевший в кабине рядом с шофером, взглянув на босые ноги просителя, улыбнулся, спросил:

— Курящие?

Горохов достал из кармана папиросы, протянул сержанту.

— Нет, я не курящий. Давайте ваши спички и полезайте в кузов: там боеприпасы, так что нельзя с огнем.

Овчаренко помог Горохову подняться в кузов, а следом за ним вскочил и сам туда.

— Свет не без добрых людей… — облегченно вздохнул он.

— Умница сержант, даже спички отобрал, чтобы случайно не закурили.

— Он посмотрел на твои ноги и не смог отказать. Будь ты, Саша, в сапогах, пылить бы нам одиннадцатым номером аж до самого передка.

У полевой дорожки, на которой стояла указка с надписью «Хозяйство Носова», машина остановилась. Сержант открыл дверцу, выскочил из кабины, объявил:

— Ну, вот и приехали. Можете пожаловать к нам в гости, если желаете.

— Спасибо. А вы случайно не знаете, где двенадцатый танковый полк?

— Где двенадцатый не знаю, но в том лесу расположился какой-то танковый полк с передовой. Может, это он, сходите…

Овчаренко и Горохов пожали сержанту руку и только теперь разглядели, что на его петлицах эмблема саперных войск.

Через несколько минут Овчаренко первым заметил замаскированный зелеными ветками танк.

— Натягивай, Саша, сапоги. В таком виде показываться в полку нельзя.

— А может, ты сначала один сходишь, узнаешь, тот ли это полк, чтобы мне зря не обуваться? Я уже не смогу и шагу ступить в сапогах.

— Нет, нет, пойдем помаленьку вместе.

— Эх, была не была, — сказала Горохов и, усевшись на землю, начал наматывать портянки. Овчаренко смотрел на него и, как только Горохов намотал портянку на одну ногу, остановил его:

— Теперь мне все ясно, браток, оказывается, ты не умеешь наматывать портянки. В том, что ты натер ноги, сапоги не виноваты. Дай-ка я тебе покажу…

Надев оба сапога, Горохов потопал на месте и сказал: