Воспоминания провинциального телевизионщика - Леонид Пивер

Я мог бы назвать еще много замечательных фамилий. Но я не пишу историю телевидения. Я пишу свои истории.

Погодин в доме

Настоящим любимцем публики был Петр Александрович Погодин. Да что публика – я его обожал! У него был прекрасный тембр – баритональный тенор. В программе «Уральская неделя» зрители обращались к нему с самыми невообразимыми вопросами, считая, что Петр знает всё. Если Петр Александрович реагировал на жалобы телезрителей, то делал это с таким публицистическим зарядом, что все были уверены – под нерадивым начальником ЖЭКа закачалось кресло. Погодину доверяли.

Интеллигентнейший человек, мы никогда не слышали от него неформальной лексики. Зато как тонкий знаток фольклора он открывался на рыбалке! Если у Петра не клевало, он оскорблял всю рыбу южно-уральских водоемов. И такими словами, что рыба от ужаса всплывала. Погодин ее просто глушил. Я тоже рыбак, и ругайся-не ругайся, но я – «везунчик». Поехали мы как-то вместе на рыбалку, выехали рано. Взяли две надувные лодки, накопали червей. Я «загрузился», Петя встал от меня подальше. Сижу. Клюет.

Он издалека интересуется:

– Григорьевич, ты что делаешь?

– Мы куда приехали? – отвечаю. – Рыбу ловлю.

– Клюет?

– А как же!

Он моментально поплыл в мою сторону, причалил ко мне, использовал мою лодку в качестве якоря. И у него тоже пошел клев! Он – мне:

– Григорьевич, классная рыбалка!..

Идиллию нарушил обед. Мы прихватили с берега пакет, как оказалось, не с едой, а с нашими носками и рубашками. Пришлось отправляться на берег.

А мы еще с лодки увидели работающий в поле комбайн. И вот, когда мы наконец добрались до берега, от комбайна подошли нетвердой походкой двое. Спрашивают:

– Вы что тут делаете?

– Рыбу ловим…

– Не имеете права, это наш водоем, наша рыба!

У меня шевельнулось генетическое предчувствие: сейчас бить начнут! Я на всякий случай замолчал. А Петя – нет:

– Что значит «ваша рыба»? Это принадлежит государству!

Те двое, услышав голос, хорошо знакомый им по телевизору, переглянулись и даже в лицах изменились. А Петя напирает:

– Вы кто такие?

Они, прижавшись плечом друг к другу, отрапортовали:

– Мы капитаны степных кораблей!

Я думал, что умру от смеха! Перед нами стояли, покачиваясь, безвинные «жертвы» журналистских штампов, типа «люди в белых халатах», «инженеры человеческих душ»!

А меня еще долго интересовало: могут ли «капитаны степных кораблей» называться «морскими волками»?

Соло для оператора

В Челябинск приехал великий пианист, лауреат Ленинской премии, человек, объездивший с концертами весь мир, музыкальная гордость страны – Эмиль Гилельс.

– Эмиль Григорьевич обязательно должен выступить, чтобы его увидели, – решили наверху.

И вот встречаем маэстро.

– Что вы сегодня сыграете? – приступаю к исполнению должностных обязанностей.

– «Картинки с выставки» Мусоргского, – отвечает Гилельс. И, скептически глядя на меня, добавляет:

– Сюита. Десять частей… Я говорю:

– Знаете, Эмиль Григорьевич, вы правы, я не музыкант. Но мне надо каким-то образом считать части, чтобы финал не повис…

Гилельс говорит:

– Ну, я не знаю…

И тут меня осеняет. Я говорю ассистентке:

– Может, ты посчитаешь?

Она пугается:

– Я тоже не музыкант…

– У вас есть паузы? – смелея, обращаюсь я к маэстро.

– Есть, – отвечает тот. – Но очень маленькие!

И тут мне показалось, что с гением можно пошутить.

– А если обидится? – не дремлет моя интуиция. – Будь, что будет! – решаюсь я и предлагаю:

– Эмиль Григорьевич, может быть, когда вы закончите сюиту, то в качестве опознавательного знака закроете крышку рояля?

Он с интересом смотрит на меня и уточняет:

– Большую или маленькую?

– Не знаю! – выдыхаю я.

Тут маэстро рассмеялся:

– Хорошо, я закрою. Большую!

И вот звучит:

– Внимание, эфир!

Начинается передача. Тогда было принято ставить специальный телевизор-монитор – чтобы находящийся в кадре мог видеть себя. На всякий случай… Да и ответственность артиста это повышало. Но я обычно старался сделать так, чтобы герой программы монитор не видел и не переживал за то, что мы, выражаясь телевизионным сленгом, «наковыряли». А вот на этот раз, чтобы Гилельс видел, как здорово мы его даем, я решил развернуть монитор, как и полагалось.

Меняются музыкальные картинки, маэстро играет.

Даем руки, профиль артиста, средний план… Все правильно! Неизвестно, как я угадывал, не зная шедевра Мусоргского, хотя, конечно, произведение это слышал.

И вот исполнитель делает паузу…

– Это конец? – пытаюсь понять я.

– Не знаю, – шепчет ассистентка.

Что делать?! Продолжать трансляцию? Если это финал, то будет такая пауза в эфире, какие Станиславскому не снились! Остановиться? А если это не конец? Тогда будет конец мне!

И тут вижу: закрывается крышка. Даю крупный план.

– Действительно, финал! – мелькает в моем сознании.

После съемки благодарю маэстро. А он:

– Я выполнил ваше задание?

Снова смотрит на меня и говорит… Но то, что сказал Гилельс, надо было слышать! И не только мне! Будь тогда диктофоны, магнитофоны и прочие звукозаписывающие штучки, я мог бы, не краснея, воспроизвести слова самого Гилельса. Однако сейчас, делая скидку на технические возможности полувековой давности, просто цитирую, краснея:

– Молодой человек! Извините, товарищ режиссер! А ведь вы понимаете музыку, вы ее чувствуете!

Вот так познается радость творчества!

Впрочем, кое-кто из наших студийных познал эту радость раньше минут на сорок. Потому что перед началом эфира Гилельс попросил:

– Можно сделать так, чтобы мне не мешали? Я хочу позаниматься!

А народу в студии – почти никого: один оператор настраивает камеру, второй – молодой парень Юра – только должен подойти.

Мы, эти «почти никого», благоговейно выходим, хотя и понимая, что не каждый день удается послушать, как Гилельс играет гаммы.

И вдруг, в разгар разминки, взглянув в студию сквозь стекло перегородки, я увидел Юру, красовавшегося у рояля там, где обычно стоит солист. Эмиль Григорьевич Гилельс, народный артист Советского Союза, лауреат Ленинской премии, играет какой-то мотив. Я даже не слышу, какой именно, но чувствую… Выскакиваю на площадку: точно! звучат аккорды популярной в те годы песенки Льва Ошанина и Аркадия Островского «А у нас во дворе…»!

Как оказалось, Юра всё-таки заблаговременно пришел в студию. Услышал гаммы, надоевшие ему минут через пять. И по молодости, по незнанию ли брякнул: