Херувим - Полина Дашкова

– На чем же он уехал?

– Честно говоря, не знаю, – смутился следователь, – на метро, наверное. Или такси поймал.

– И куда, тоже не знаете?

– Он мне не доложил, товарищ генерал.

Пока Владимир Марленович беседовал по телефону, совет директоров сидел молча. Двенадцать пар глаз уперлись в бледное, блестящее от пота лицо председателя. Все поняли: у железного Вовы произошло нечто серьезное, и всем было интересно, что же. Наконец он положил трубку и глухо произнес, ни на кого не глядя:

– Прошу прощения. Мне надо срочно ехать домой.

– Владимир Марленович, что случилось? – Надежда Федоровна сидела ближе других и, протянув руку, притронулась к влажным пальцам генерала. – Мы можем помочь?

– Спасибо. Все свободны, – он одернул кисть, словно его ударило током. – Заседание переносится на завтра. Жду всех здесь к девяти утра.

Получилось нехорошо, обидно. Надежда Федоровна поджала губы и принялась поспешно собирать бумаги. Совет директоров загремел стульями, никто больше не задал ни единого вопроса, все удалились молча, и только в коридоре принялись бурно делиться предположениями.

Отправляясь наконец домой, Юлия Николаевна Тихорецкая заметила у своего кабинета в кресле одинокую фигурку. В коридоре был полумрак, и она не сразу узнала сегодняшнюю изуродованную певицу. Анжела дремала, положив на высокий подлокотник голову, замотанную черным платком.

– Почему ты не едешь домой? – спросила Юлия Николаевна.

Девушка сильно вздрогнула, поспешным и уже привычным движением надела огромные темные очки.

– За мной должен был заехать Гена, мой продюсер, но он исчез. Телефон его отключен, а денег на такси у меня нет, даже на метро нет. Гена меня привез и должен был забрать.

– Далеко живешь?

– На Вернадского.

– Ладно, пойдем, отвезу тебя домой.

– Спасибо. – Анжела встала и вяло поплелась за Юлией Николаевной вниз по лестнице.

Когда они оказались в ярко освещенном холле, Юля взглянула на карикатурно трагический профиль в огромном зеркале. Платок и очки многое скрывали, но уродство все равно бросалось в глаза, и Юля с раздражением подумала, что погорячилась. Вряд ли удастся вернуть Анжеле прежний облик. Это будет маска, пусть даже идеально правильная, но неживая. Девочка как будто прочитала ее мысли.

– Я никогда больше не стану нормальной? – спросила она монотонным хриплым шепотом.

– Ты будешь очень красивой.

– Ни-фи-га… – она помотала головой и оттянула платок у шеи, словно он душил ее, – я не верю.

– Веришь, – жестко сказала Юлия Николаевна, – во всяком случае, должна, иначе зачем приехала сюда?

– За тем, что надо ведь что-то делать, не выходить же в люди с такой рожей! Когда вы намерены меня оперировать?

– Думаю, завтра начнем готовиться.

Новенького «Форда» доктора Мамонова на стоянке уже не было, вместо него рядом с Юлиной «Шкодой» стоял чей-то скромный «жигуленок» – точно так же, бампер к бамперу.

Когда она выехала из ворот клиники, было девять часов. Моросил мелкий ледяной дождь. Юля включила печку в машине, поставила музыку. Анжела сидела рядом с ней, смотрела вперед, но вряд ли что-то видела в темноте сквозь черные очки.

– Кто же это сделал с тобой? – тихо спросила Юля.

– Их никогда не найдут, – хрипло отчеканила Анжела, – трое ублюдков напали ночью во дворе, когда я гуляла с собакой. Собаку убили. Меня, в общем, тоже, потому что жить с таким лицом нельзя.

– А какая была собака?

– Пекинез. Меньше кошки. Ладно, хватит об этом. Меня и так затрахали всякие оперативники, следователь.

– Но все-таки следствие движется?

– Не знаю. Я хочу вообще забыть об этом, понимаете?

– Понимаю, – кивнула Юля, – однако важно, чтобы их нашли, не только потому, что они должны быть наказаны. Ты, наверное, уже знаешь, если их найдут, суд обяжет их оплатить твое лечение.

– Оплатить мое лечение? Ха-ха, какой отличный вариант! Не найдут их никогда в жизни. А что касается денег – теперь это не проблема. Деньги есть.

Долго ехали молча. У Юли просто не было сил разговаривать. Анжела иногда принималась тихонько подпевать Элвису Пресли. Голос у нее был вполне приятный.

– Так мне завтра к которому часу приезжать? – спросила Анжела, когда они выехали на проспект Вернадского.

– К двенадцати.

– Ага. Вот мой дом, – она кивнула на одну из желтых двенадцатиэтажек на противоположной стороне проспекта, – там через квартал можно развернуться.

Машина стояла у светофора на перекрестке. У Анжелы в кармане куртки затренькал телефон.

– О, это, наверное, Генка! – обрадовалась она, доставая крошечный аппарат. – Алло. Уже знаю. Тридцать тысяч. Ну, не рублей, конечно. Какая тебе разница? Когда буду, тогда буду. Ты что, опять ревнуешь? Ой, дурак, ну дурак! Да кому я нужна с таким рылом? Ага, конечно… Зачем? Ты хочешь, а я не хочу!

Загорелся зеленый, Юлия Николаевна успела доехать до поворота, развернуться, а Анжела все держала аппарат и молча, напряженно слушала своего собеседника. Наконец взорвалась криком:

– Ненавижу тебя, понял? Видеть не могу! Да что ты говоришь, зайчик? Нельзя? Да? А по морде кулаками и ботинками можно? Я не ору, это ты орешь! Сказала: не твое дело! Ну в машине еду.

Она кричала так, что у Юлии Николаевны звенело в ушах. Но внезапно опомнилась, замолчала, захлопнула крышку телефона и быстро, тихо пробормотала:

– Генка, мой продюсер, дурак, напился в зюзю и забыл, что меня надо было забрать из больницы. Теперь звонит, извиняется.

«Значит, это твой продюсер Генка тебя зверски изуродовал, а теперь решил выложить деньги на пластические операции?» – подумала Юля, но вслух ничего не сказала.

– Мне завтра натощак приезжать? – спросила Анжела, когда они остановились во дворе у дома.

– Нет.

– То есть операции завтра еще не будет? А когда же?

– Как только, так сразу, – неопределенно ответила Юля, – спокойной ночи.

– Спасибо вам. Извините, что я орала у вас в машине, как базарная баба. Я вообще-то не такая. Я изнутри белая и пушистая, просто с нервами плохо.

Юля проводила взглядом тощую нескладную фигурку, развернулась, выехала из двора. Она не заметила, как вслед за ней со стоянки отчалила маленькая черная «Тойота» с затемненными стеклами. Юркий неприметный автомобиль следовал за ней до самого ее дома и довольно долго еще стоял после того, как она скрылась в подъезде.

Из реанимации Сергея перевели в бокс. Те же голые кафельные стены, та же тишина и пустота, но все-таки имелось маленькое окно под потолком, за которым качались молодые елки и белела глухая стена соседнего здания. Если повернуться на правый бок и чуть приподнять голову, то можно было в это окошко смотреть, правда, совсем недолго. Каждое движение причиняло такую острую боль, что искры летели из глаз. Обезболивающие препараты помогали только тогда, когда он лежал смирно на спине.

Сергей потерял счет времени. Катя старалась с ним не разговаривать, вероятно, ей запретили. Аванесов заходил все реже, на вопросы отвечал неопределенно. А в последний раз, когда пришел, сипло пожаловался на больное горло и сказал, что говорить ему ужасно трудно.

Майор Логинов заметил, что в монотонном, мучительном течении времени самыми яркими стали для него моменты, когда приходит Катя и делает укол. Ему хотелось только одного – провалиться в привычное забытье. Оно утешало и отупляло.

Еще немного, и он превратится в покорное бессмысленное животное. Эта мысль посетила его в самый неподходящий момент, на зыбкой границе между сном и явью, когда простые привычные вещи искажаются до безобразия и ничего нельзя понять ни в себе самом, ни в окружающем мире.

Очнувшись на рассвете после порции дурного наркотического забытья, он обнаружил рядом с койкой Катю. В руках она держала шприц.

– Что ты собираешься колоть?

– Обезболивающее, как обычно.

– Не надо.

– С ума сошел?

– Я не хочу подсесть на иглу, – он попытался улыбнуться, – я могу терпеть.

– Это нельзя терпеть! – категорически заявил доктор Аванесов, явившийся к нему через пятнадцать минут. – Ты будешь орать, никому спать не дашь. А привыкания не бойся. Морфий тебе перестали колоть три дня назад. Мы меняем препараты, сейчас это промедол и анальгин.

– Не надо. Я буду терпеть.

– Зачем? Терпелка у тебя не казенная.

– Буду терпеть, – повторил он и закрыл глаза.

– Ладно, – вздохнул Аванесов, – что я тебя уговариваю? Уже сегодня вечером сам попросишь обезболивающее.

Он не попросил ни сегодня, ни завтра. Он привык к боли и даже подружился с ней. Боль была честней и надежней, чем сладкий искусственный сон.

Глава четвертая

– Рубенчик, прости меня, – шептала Галя Качерян, надраивая и без того белоснежную плиту, – ты же знаешь, как я тебя люблю, никто, кроме тебя, мне не нужен. Ты улетел, я осталась одна и заболела. Стасик просто заехал навестить меня, привез лекарства, немного выпил, не мог сесть за руль, и я уложила его в Андрюшиной комнате. Ничего не было, совершенно ничего, он мне как брат, мы выросли вместе. Представь, если бы я тебя стала ревновать к Карине. Смешно, в самом деле!