Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

И те, кто стоял у ее дверей, безусловно, были евреями, хоть и «балакали на щирой украинськой мове».

Ошибки быть не могло.

Это были евреи.

Их выдавал ужас, застывший в глазах.

И если она не впустит их в дом, они уйдут на смерть.

А если впустит?..

Что будет с ней и с ее семьей?

И Нина вдруг, неожиданно для себя самой, приняла решение: впустить!

Почему она это сделала?

Чем приглянулись ей эти трое – молодая высокая женщина, голубоглазый мальчишка и красивая, совсем седая старуха?

Вряд ли она сама могла ответить на этот вопрос.

Но она распахнула двери и пригласила войти в дом.

Обогрела, накормила, дала возможность помыться, сменить одежду, и… оставила у себя до самой весны, делясь с чужими людьми куском мамалыги и подвергая опасности своих детей.

Земной поклон Вам, Нина Шесточенко…

От Янкале: В никуда…

Одесса, 10 января 1942 г., суббота Дом Мордехая Бошняка на Молдаванке 88 дней и ночей под страхом смерти

Сегодня румыны повесили новый приказ: всем нам явиться в гетто на Слободку. Кто не захочет явиться – расстрел.

Но мама решила, что мы не пойдем.

Правда, и дома нам оставаться нельзя.

Мама считает, что нужно уходить.

А куда уходить?

И что будет с Цилей – она ведь совсем не может ходить…

Циля плачет, просит отправить ее в гетто одну: «Бросьте меня. Посадите на подводу и отправьте на Слободку».

Но мама решила, что Циля останется дома. Румыны ее не тронут. Не посмеют.

А нам нужно торопиться.

«Уходите, – говорит Циля. – Идите. Спасайте ребенка. Лучше мне погибнуть, чем знать, что из-за меня…»

Мы уходим. Мама, бабушка и я.

Спускаемся с лестницы. Я впереди, бабушка за мной. Сзади мама несет сумку.

Циля стоит в дверях, опирается на палку. Смотрит нам вслед.

Я оборачиваюсь и машу ей рукой. А мама вдруг возвращается, бежит вверх по ступенькам и обнимает ее: «Смотри за собой, – говорит. – Не бойся. Я приду к тебе завтра. Или послезавтра».

Мы ушли. Просто ушли из дому.

Не зная куда…

Мы идем по пустынным заснеженным улицам. Ветер бьет по лицу, но нам негде укрыться…

Уже совсем стемнело, когда мы добрались до Привоза.

Несмотря на темень, здесь все еще полно людей.

Мы идем по рядам, где продают горячую еду.

Пахнет борщом, котлетами.

Толстая торговка в белом халате поверх кожуха громко выкрикивает: «Варэ-ныч-ки! Кому гаря-чи варэ-ныч-ки!»

Мама подходит к торговке и о чем-то с ней говорит.

Подошли и мы с бабушкой.

«Спробуйтэ варэнычкив!» — предлагает торговка.

«Дякуэмо, мы вжэ поилы, нэ голодни», – отвечает ей бабушка по-украински.

Я проглатываю слюну – ну, зачем она отказалась?

«Гаразд, – говорит торговка. – Я вжэ збыраюся до дому, там и повэчэряемо».

Вместе с торговкой мы уходим с Привоза и идем к ней домой. Живет она неподалеку, на Преображенской, в старом доме, на первом этаже. Маленькая комнатка, куда она нас завела, вся заставлена мебелью. Еле протискиваемся между диваном и деревянным столом, над которым висит оранжевый абажур. В углу под иконой горит лампадка.

Душно, но тепло и не страшно.

Но тут торговка начинает расспрашивать маму, кто мы и откуда приехали в такой мороз. Мама пытается улыбаться и рассказывает ей, что мы со станции Затишье, приехали в клинику доктора Филатова, лечить бабушкины глаза.

«А докумэнт в вас у порядку?» — подозрительно спрашивает торговка.

«Та шо вы, риднэнька, нэвжэ ж я вас пидвэду? – отвечает ей мама. – Мий пачпорт узялы до полиции выправыты рээстрацию. Як повэрнуть, я вам и покажу».

«Добрэ. Залышайтэся покы».

Мы остались. Пока…

От Фанички: Смерть Цили

Одесса, 11 января 1941 г., воскресенье Квартира торговки варениками 89 дней и ночей под страхом смерти

Утром торговка убежала на Привоз, а я выбралась из нашего временного убежища и пошла на Молдаванку, чтобы проведать Цилю.

Это был жуткий день – день выхода евреев в гетто. Десятки тысяч со всех концов города шли на Слободку.

Стоял небывалый мороз. Город был весь занесен снегом, и на этом белом снегу чернели тела убитых.

С трудом добралась я до Молдаванки и, подходя к нашему дому, еще издали увидела сестру.

Циля была на улице…

Сидела на скамейке у ворот в своем новом зимнем пальто и была… была почему-то вся засыпана снегом.

Я остановилась напротив дома, на другой стороне улицы, и, чтобы не упасть, ухватилась руками за дерево.

Меня охватил ужас…

Моя сестра была не похожа на себя.

Лицо ее было опухшим и синим…

Она… замерзала.

А я стояла на другой стороне улицы и смотрела на нее.

Смотрела на свою умирающую сестру и ничем не могла ей помочь.

Страшно об этом говорить, но я… ушла.

Ушла, не попрощавшись с сестрой.

Меня ждал мой ребенок и моя старенькая мама.

И я не знала, удастся ли мне добраться до них живой и найду ли я их живыми.

Ведь им, как и мне, каждую минуту грозила смерть.

А Циля?

Мне рассказали соседи после войны, что это наш дворник Прокоша Юрченко выбросил Цилю на мороз и целые сутки она замерзала на скамейке у ворот. А потом он позвал жандарма, и они потащили ее, живую, в соседнюю развалку и пристрелили. Просто пристрелили…

Эту ужасную трагедию я долго хранила в своей душе и так и не рассказала о ней своей маме. А сыну рассказала.

Но только через много лет, когда он стал мужчиной и мог, я надеюсь, понять меня и… простить.

«Воны жыды хрэщени!..»

Тогда, в декабре 1941-го, составляя «списки оставшихся в живых», представители еврейского комитета обошли все дома на Софиевской улице, но в развалины дома № 17 лезть не решились, и просто, как видим мы на ксерокопии списка, записали: «Евреев нет».

Вот так и случилось, что Ролли и ее родители, к счастью, в этот список не попали, и прямой опасности угона в гетто для них как будто бы не было. И все же, зная, что происходит в городе, они каждую минуту ждали прихода жандармов.

Все новости им приносила Эмилька, торчавшая весь этот день на улице и вместе с соседками глазевшая на леденящее душу зрелище: исход евреев в гетто.

Час шел за часом. День стал клониться к вечеру.

Изя и Ролли, устав от бесконечной игры в крестики и нолики, заснули на антресолях. Тася дремала