Уплывающий сад - Финк Ида

— В 3. теперь я король…[14]

Юзеф вскарабкался по ступенькам в кузов, присел на чемодан и вплоть до момента, когда водитель завел мотор, не верил, что ему удастся выехать из города. Он не обратил внимания на то, как появилась девушка. Когда он ее заметил, она уже сидела, закрыв глаза и прислонившись к кабине шофера. Вьющиеся черные волосы и эта выпуклость глаз, которая стала так заметна сейчас, когда они были прикрыты веками, исключали вероятность ошибки. «Кто-нибудь из 3.?» — предположил он, но уже через мгновение перестал думать о девушке. Точнее — перестал думать вообще. В последнее время это с ним происходило частенько: не то задумчивость, не то немота, белые пятна в сознании, воля парализуется, а вместе с ней парализуется и тело. Все начиналось с неприятного ощущения, будто он куда-то проваливается (как это часто бывает во сне), после этого провала неприятное ощущение уходило. Образовывалась пустота, вакуум, а он, Юзеф, неожиданно утрачивал вес и, легкий как перышко, зависал в вакууме — и все, совершенно не желал оттуда выбираться. К этим провалам, или, как он их называл, параличам, у него не было бы никаких претензий, если бы они не случались, как правило, в совершенно неподходящий момент, то есть тогда, когда следовало вести себя решительно другим способом — быстро думать и безошибочно действовать. Так что эти провалы в вакуум были весьма небезопасны. Впервые это случилось в ясный день на улице, перегороженной зеленой стеной касок и мундиров. Ситуация, хоть и чрезвычайно опасная, не была, однако, безнадежной: двери домов открыты, так что самым легким и, как выяснилось, весьма эффективным способом спасения было скрыться в темноте лестничных клеток. Так поступили многие из тех, кто попался в эту уличную ловушку. Толпа внезапно поредела, и остались лишь те, кому предъявление документа, удостоверяющего личность, не грозило особыми осложнениями. Среди тех, кто остался на виду, был и Юзеф — несмотря на печать в удостоверении личности, несмотря на свое лицо и повязку из белой ткани на рукаве, на которой была старательно вышита шестиконечная звезда. Вопреки, можно сказать, здравому смыслу. Правда, облава не ограничилась одной только улицей, охотники в касках тщательно обыскивали лестничные клетки, подвалы и задворки, в результате большую часть спрятавшихся все-таки поймали; их-то, вместе с Юзефом, и отправили на работы в здание, уже месяц как ставшее резиденцией гестапо. По окончании работ — мытья полов и перестановки мебели — отпустили тех, кто мыл пол на первом этаже. Делавших то же самое на других этажах задержали. Когда Юзеф, в мокрой одежде, с лицом, рассеченным хлыстом, переходил дорогу, во двор въехало пять грузовых машин, в них сидели люди в форме и в касках. Они пели бравую песню. Голоса у них были сильные и молодые, пели они дружно и слаженно.

Юзеф отдавал себе отчет в том, что оцепенение и сиюминутный паралич, который случился у него во время уличной облавы и с тех пор время от времени повторялся, не имел ничего общего с трусостью или с тем, что в быту называют «потерять голову». Это было дело более загадочное, даже не дело, а проделки таинственных сил, о существовании которых он до сих пор не имел ни малейшего понятия. После случая с картиной он решил обратиться к врачу.

Картина, посредственная репродукция Брейгеля, в тяжелой золоченой раме, висевшая в комнате, которую он снимал, чуть было не навлекла на него беду.

Во время одного из визитов, какие люди в форме и касках наносили белым повязкам с шестиконечными звездами, в комнату Юзефа в сопровождении услужливой дворничихи явился господин в форме и в каске, который, как оказалось, был любителем искусства. Эта любовь придала визиту неожиданное и нетривиальное направление. Заметив фарфоровую Леду с лебедем, господин в форме на мгновение забыл о цели визита и рукой в кожаной перчатке указал на фарфоровый китч. Юзеф услужливо подал его, после чего открыл ящик стола и достал несколько статуэток из фарфора и бронзы. Это были жалкие остатки от теткиной лавочки, и только в память о покойной он их не выбросил. Господин в форме приказал einpacken[15], и Юзеф, не имевший разрешения на работу, с готовностью исполнил этот приказ. Висевшая в углу картина попалась на глаза любителю искусства уже перед самым уходом. Он, прищурившись, оценил ее профессиональным взглядом и молча кивнул головой в каске. И тогда, за несколько мгновений до счастливого, необычайного окончания визита, в Юзефе пробудились эти таинственные и зловещие силы. Он провалился в свой вакуум, утратил ощущение времени и ситуации, и речи не было о том, чтобы пошевелить рукой.

— Lo-o-os![16] — раздался рык из-под шлема, а потом еще раз, более громко и грозно. — Lo-o-os! — но снова впустую.

Тот факт, что Юзефу удалось бежать с площади перед костелом Святой Магдалены, граничил с чудом. Вскоре оттуда отъехала длинная колонна машин, крытых брезентом.

Панически напуганный силами, которые вели его к верной гибели, он обратился к знакомому врачу. Впрочем, их знакомство ограничивалось еженедельной шахматной партией в кафе, а требующиеся для этой игры усилие воли и сосредоточенность раз и навсегда исключали разговоры и болтовню. Если партия заканчивалась до шести вечера — в это время оба уходили из кафе, каждый в свою сторону, — они обсуждали последние матчи великих мастеров или наиболее интересные эндшпили. Тем не менее Юзеф причислял врача к кругу своих близких знакомых. Их имелось у него всего двое. Вторым был адвокат, человек музыкальный, что вызывало у Юзефа симпатию, они регулярно посещали вместе утренние симфонические концерты. Юзеф ценил музыкальную эрудицию этого человека, а вот от мелодраматических склонностей последнего его коробило. Он, например, не мог простить своему знакомому любви к Верди и Пуччини, которых, будучи поклонником Баха и Малера, слегка презирал, и того, как вольготно тот чувствовал себя в мире звуков. Выходя из концертного зала, адвокат имел обыкновение вполголоса напевать только что услышанную мелодию, и столь явная демонстрация близких отношений с музыкой (а также звучного баса) была Юзефу неприятна. Он предпочитал врача-шахматиста.

Конечно, хватало и других знакомств. Но это были мимолетные контакты, с самого начала обреченные на угасание. Он остался старым холостяком.

Врача дома не оказалось. Двое детей смотрели на него с ужасом. «Мужа забрали неделю назад», — сказала его жена. Она не пригласила его войти. Юзеф не обиделся. Ушел. По улице маршировал военный отряд. Солдаты снова пели, и опять голоса их звучали молодо, мощно, слаженно. «Und morgen die ganze Welt…»[17] Юзеф пошел в сторону пригорода, где жил адвокат, но внезапно остановился и развернулся. Его осенила мысль о сослуживце. Но он махнул на нее рукой.

Хозяйка квартиры, где он уже давно снимал комнату, украшенную репродукцией Брейгеля, ждала в коридоре. Юзеф выслушал ее; не проронив ни слова. Он отчасти понимал чувства этой напуганной женщины, которая, заботясь о собственной безопасности и домашнем покое, отказывала ему в жилье.

Ближе к вечеру он заставил себя подняться с тахты и встал у окна. Над городом висел голубой туман, закатное солнце мерцанием окутывало орхидею городской ратуши. По крутой улице поднимался трамвай. Тишина опускалась на площади и скверы, на пустеющие улицы, которые он знал как свои пять пальцев. Стоя так и глядя на город, а через призму него — на проведенную здесь жизнь, он вдруг услышал приглушенный треск, как будто упали строительные леса. Быть может, двадцать лет иной жизни, изобилующей бурями, взлетами и падениями, переполненной всевозможными чувствами, рухнули бы с грохотом мощного взрыва. Жизни Юзефа, педантичной и упорядоченной, как ящик, из которого он доставал фарфоровую дребедень, хватило лишь на этот приглушенный, тихий звук.

* * *

Ошеломление, которое вызвали виды по обе стороны дороги (именно оно позволило выбраться из вакуума-оцепенения), прошло, но оставило в Юзефе семечко эйфории, готовое в любой момент прорасти. Правда, обстановка этому не слишком способствовала. Мужчины, закончив играть в карты, развлекали себя разговорами на животрепещущую тему, и делали это так громко, что Юзефу с трудом удавалось отгородиться от рокочущих голосов и раскатистого смеха. Такая добровольная глухота стоила ему немалых усилий: он призывал на помощь свой вакуум, но, как назло, когда тот был бы на руку, — тщетно. А ведь дело было крайне важное, хоть и весьма туманное и с непонятными мотивами. Требовалось временно нейтрализовать животрепещущую тему, временно, то есть на неопределенное время, скажем, время путешествия. Не думать, не слышать, не знать — вот что требовалось. Почему? Меньше всего он думал о причинах. Их было немало, и не последнюю роль тут играл тот самый недавний треск рухнувших строительных лесов. Достаточно сказать, что, по мере того как разговоры на животрепещущую тему продолжались, лицо девушки, прислонившейся к кабине шофера, постепенно, оттенок за оттенком, утрачивало цвета и наконец стало прозрачным, в то время как лицо Юзефа оставалось таким же — ясным и спокойным. Более того, в нем, по мере продолжения разговора, изуверски-жестокого в плане подробностей, наперекор ему, семечко эйфории стало прорастать. Юзеф сложил губы трубочкой и принялся насвистывать. Он насвистывал чистым и высоким звуком. Неизвестно, что в этом было более удивительно: мелодия ли, которую он насвистывал, или сам факт, что он засвистел впервые за много лет. Он бы и сам очень удивился, если бы услышал, что насвистывает. Это была любимая адвокатом набившая оскомину ария из «Риголетто», а не какой-нибудь Бах или Малер! Но он не слышал. Не слышал, не знал, и только удивленный взгляд девушки и внезапная тишина заставили его осознать, что поведение его неуместно. Взгляд девушки выражал изумление и отвращение, а тишину прервал мужской гогот и возгласы: