Записки беглого кинематографиста - Михаил Кураев

Говорят, в монастырях есть трудники — послушники по обету, берущие на себя временные и посильные обязательства, как правило связанные с простой работой. В трудники идут люди, не видящие иной возможности привести свое душевное хозяйство из состояния зыбкого, неустойчивого в ясное и прочное.

А куда неверующему податься? Мне провидение или счастливый случай подсказали спрятаться в танк. А вы куда прячетесь? Или у вас все в порядке?

Но спрятаться от всех и от себя прежнего, мирского — это все-таки полдела, надо же как-то и в мир возвращаться.

Я эту задачу решал с помощью закорючки, она-то мне и служила ключиком, крючочком, для того, чтобы войти туда, откуда, как оказалось, и не уходил, душа тех мест никогда не покидала.

В детские годы после войны я долго жил в Заполярье, а для пацана и приземистая тундровая поросль чуть не дебри, вот и зацепила, зацепила меня на всю жизнь голенастая закорючка с тремя белыми лепестками вразлет. Куда же мне теперь без нее?

Есть у Аларкона такие стихи: «Росток, который в дни весны не мог осилить кривизны, уже вовек не распрямится». Если бы я рассказал этот сострадательный стишок своему цветку, он бы затрясся от смеха. По причине природной изломанности упругого сухого стебля мой цветок совершенно непригоден для букета. И видит незаходящее полярное солнце, что я ни по детскому неразумению, ни от отроческой лихости, ни в юношеской истоме ни единого стебля не сломал, ни одного цветка из земли не вырвал. Растут они среди камней и по сырым краям болот, иногда и в сами болота забредают, редко соединяясь в компанию в два-три кустика, а то все больше поодиночке. Но живое должно тянуться друг к другу, как-то соединяться, вот и мои сухонькие, голенастые, в три лепестка соединяются духом!

Есть в словаре парфюмеров такой термин — «нота». В одних духах есть «нота» сена, в других «нота» шафрана и т. д. А мои любимицы, разбросанные кто где придется, все вместе источают… музыку тундры, полную упоительной нежности и головокружительной глубины.

Ты моя первая любовь, ты мое первое в жизни открытие, я долгое время не знал твоего имени, и зачем знать имя единственной!

Ты ни от кого не таишься, но, когда я узнал твою тайну, узнал, что и ты живешь двумя жизнями, мое восхищение обрело плотность преданности и почтения.

Моей красавице с белыми, словно из снега вылепленными лепестками не хватает скудного полярного лета. И что ж ей, не жить?

О! моя умница додумалась до того, до чего человеку и с двумя ботаническими образованиями не додуматься.

Распускает моя милая свои лепестки, а у нее бывает и два, и три цветка на одном не осилившем кривизны стебле, и подставляет их изумленному солнцу и шалеющему от душу сжимающего запаха ветру, с достойной скромностью украшает собой безликие голые камни и ржавые мхи болот все недолгое лето и… преспокойно уходит себе в полном цвету под снег.

Как и все, кто в безвыходном для других положении легко находит исключительно простой выход, она, наверное, довольна собой и под снегом чувствует себя так же уверенно и надежно, как будто ничего особенного и не случилось. А прозрачный плащ из тончайшего воска, прикрывающий и лепестки и листья, защищает от холода не хуже, чем горностаевая шубейка.

Весной там, где спрятался на зиму цветок, солнце пригревает особенно усердно, ему же не терпится взглянуть, каково почивала его старая знакомая.

За май и июнь снег с божьей помощью растает, глядь, и прямо из-под снега является моя красавица с букетиком цветов, будто бы ей и под снегом светило солнце!

Но теперь ты не теряешь время, ты собрана, ты деловита, предстоит самое важное. Теплые дни наперечет, ты слышишь веселый звон хрустальной воды вокруг, ты упиваешься соками оттаявшей всего-то на полметра земли, ты торжественна и прекрасна, в тебе зреет плод, ты набухаешь плодом, полнишься волшебными семенами, готовыми повторить твою мудрость и твое совершенство, несущие в себе еще не явленную твою красу, моя любимая; на исходе бесконечного полярного дня во всем бесстыдстве своего счастья ты брызнешь спелыми литыми семенами вдогонку скатывающемуся куда-то в глубокую пропасть, на долгую ночь солнцу! И ветер подхватит твой дар и посвятит его земле…

Вот так, моя закорючка, ради того, чтобы встретиться с тобой, я становлюсь хитрей самого себя. Сандалии и безрукавки питерского лета, я без печали меняю вас на тугие воротнички, тесные чужие сапоги и жесткую армейскую сбрую. Раз для этого нужно лезть в танк, я лезу, дышу соляркой и мазутом, а если от ударов и тряски ослабнут пробки на АКБ и к взвеси из солярки и пыли примешается легкая «нота» соляной кислоты, я буду дышать через респиратор, этакий удушливый намордник, мокрый изнутри от пота. На заполярных лесных дорогах летом песок, поднятый гусеницами и колесами полутора сотен боевых и вспомогательных машин разом, вздымается узкой стеной метров на пятьдесят, на семьдесят ввысь. Мы снимаем матовые плафоны с габаритных огней на корме танка, только голая лампочка едва пробьет хотя бы впромельк стену песка и обозначит идущую впереди машину. И это днем…

За все, говорят, надо платить. Плачу. Цены тебе нет.

Когда я вижу тебя еще издали, у меня начинает биться сердце. Я знаю, что подойду сейчас, нагнусь к тебе, и твой единственный на свете запах будет твоим поцелуем. Я поглажу тебя, а ты пружинисто вывернешься из-под моей ладони, будто не узнала меня, а может быть, и сердишься, где меня так долго черти носили… Тогда я замкну твой цветок между ладонями, и ты замрешь, недоступная даже ветру. Я нагнусь, чтобы вглядеться в разлет твоих белых лепестков, чтобы глубоким долгим вдохом твой запах пронзил меня всего, всего… Голова плывет, сердце уже не бьется, а падает и подпрыгивает, как мяч. Уж не попался ли я на твой крючок, как иные попадаются «на иглу»? Нет, куда там. Наркоз, наркотик это же оцепенение и бегство от жизни, а ты вытаскиваешь меня, освобождаешь от всех цепей — и выдуманных и тех, что жизнь все время взваливает и взваливает. Твои белые лепестки — тот чистый огонь, что выжигает во мне гарь и накипь, делает и глаз приметливей, и голову ясней. Когда ты отпускаешь меня и я возвращаюсь в свои привычные заросли, их обитатели становятся почти прозрачны со своими хитростями, с мелким и, как им кажется, неуловимым лукавством; многоумие тщеславия и себялюбия в бесчисленных вариациях на эту неисчерпаемую тему, я узнаю вас с первой ноты, вам кажется, что вы все предусмотрели, но забываете о запахе.

Себялюбие и хлопоты гордыни выдают себя неистребимым отталкивающим запахом.

…А ты не знаешь, что такое ложь, лукавство, двоедушие, у тебя две жизни, но душа одна. Если бы ты знала, как мне хочется заговорить с тобой, ты же умнее меня. Ты и под снегом живешь, а не спишь. Я мечтал услышать тебя и услышал!

Однажды приснился совершенно дурацкий сон. Я летел над тундрой на крыле самолета, сам удивляясь тому, что меня еще не сбросил встречный ветер вниз. Но разве может меня сбросить ветер, пропитанный тобой и запахом сырых камней, талой ледяной воды. Самолет не снижался, но впереди показалась земля, она стремительно приближалась.

Я узнал плоскую вершину сопки и соскочил на нее с крыла, как спрыгивал в детстве с подножки летящего со звоном трамвая под лихой клич: «Осаживай!»

…Теперь я знал, что ты рядом, я понял, что летел к тебе. Я знал, что мы одни, но одиночество с тобой вовсе не уединение в укромностях, напротив, оно требовало простора. Вокруг доколе хватало глаз простиралось каменистое взгорбленное невысокими сопками безлюдье. Я никогда тебя не слышал, в наших разговорах ты только слушала и только молча соглашалась или так же молча возражала. А сейчас я знал, что тишина, охватившая всю необозримую землю вокруг, нужна только для того, чтобы я тебя услышал…

«Я знаю свое дело».

Это прозвучало как бы вдруг, коротко, негромко, как мне показалось, быть может, торопливо. По тому, как слова оборвались, было ясно — продолжения не будет. Ты все сказала.

Я проснулся, я умею заставить себя просыпаться, когда нужно запомнить что-то, услышанное во сне. Мне было весело оттого, что я твои слова не заспал, как бывает, и нет нужды мучительно потом вспоминать что-то чрезвычайно важное, мелькнувшее во сне.

Не знаю, сознаешь ли ты свою жизнь после зимнего пробуждения как новую или как продолжение прежней. Я и про себя-то не знаю, тот же я рядом с тобой, что и на киностудии, или это другая жизнь.

В экипаже, во взводе, отданном в мое подчинение, и в роте, где взводные принимали меня как равного, я чувствовал себя вполне комфортно. Быстрый как ртуть командир роты Толя Вальтер, игравший в свое время за «Крылья Советов» в дубле, радовался моей настырности в постижении премудрости вождения и стрельбы из танка и приемам управления взводом в движении. Все мои невольные ошибки он поспешно брал на себя: «Ой, опять забыл вам сказать…»