Круг замкнулся - Джонатан Коу

— Я говорила тебе, что они молодцы, да? Говорила, что они потрясающие!

Она необыкновенно счастлива.

Я же не могу заставить себя присоединиться к общему веселью. Не понимаю почему. Возможно, потому, что последние несколько дней выдались такими странными, а последние несколько месяцев такими долгими и эмоционально изматывающими, что сегодня вечером груз переживаний давит на меня всей своей тяжестью. Как бы то ни было, никому и ничему не вытащить меня на танцпол. Я отираюсь позади, наблюдаю, прислонившись к, стене, а потом иду в бар и покупаю пачку легких «Мальборо». Вот насколько плохи мои дела. Я давно не покупала сигарет; закурила снова, лишь когда вся эта история со Стефано начала меня изматывать, но до того держалась лет пять. Я пока не готова воспользоваться зажигалкой, но как приятно нащупывать пачку в кармане, как приятно знать, что она там. Рано или поздно я захочу сигарету. Чувствую, как эта потребность нарастает.

Спустя примерно полчаса атмосфера в пабе меняется, и тут я смекаю, что пора уходить.

Происходит вот что. Бодрая темповая вещь заканчивается сочным раскатом тарелок, увенчанным мощным финальным аккордом, после чего трое музыкантов откладывают инструменты и удаляются за сцену. Выступающих теперь только двое — Бенжамен и соло-гитарист; гитарист объявляет следующий номер, предупреждая, что мы услышим дуэт. Поясняет, что дуэт написан Бенжаменом и называется «Морской пейзаж № 4». Затем они начинают играть, и настроение публики становится совершенно иным. Это изящная грустная мелодия — такая хрупкая, что даже страшно за ее сохранность, — и лицо Бенжамена преображается. Он склонился над клавишами, внезапно ссутулившись, напряженный, недоступный для внешнего мира, глаза его полузакрыты. Хотя вещь довольно сложная, он почти не следит за пальцами — ясно, что все аккорды, все пассажи он знает наизусть, они отпечатались в его памяти очертаниями любовной связи, которую невозможно забыть, и поэтому он волен думать о чем угодно, волен устремлять внутренний взгляд куда угодно: вспять, к прошлому, к тем переживаниям, что вдохновили его на эту горестную музыку. И разумеется, кое-кто из присутствующих здесь в курсе, что именно вдохновило Бенжамена. Точнее, кто. Сознавая это, я бросаю взгляд на Эмили — как она реагирует на музыку, как справляется с переменой интонации, с переменами в ее муже. Эмили теперь тоже выглядит совершенно по-другому. Она больше не таращится с обожанием на сцену. Она смотрит в пол. Верно, она улыбается, но что это за улыбка! Обломки улыбки, окаменелости, оставленные схлынувшим возбуждением, твердые, сухие, безжизненные, — застывшая гримаса, которая лишь подчеркивает невыносимую печаль, проступившую на ее лице. Мне хватает одного взгляда на Эмили, чтобы понять: Может, женщина, воспетая этой музыкой, и разбила сердце Бенжамену когда-то, много лет назад, но за годы замужества на сердие Эмили возникли сотни, тысячи трещин, ибо она знает — ее муж так и не забыл той короткой, нелепой, сокрушительной подростковой любви. Подозреваю, никогда и не пытался забыть, вот что ранит больнее всего, вот что непростительно. А зачем ему забывать ту женщину? Зачем отдавать Эмили первое место? Пусть вечно чувствует себя только второй. Он никогда по-настоящему не хотел ее. Эмили — всего-навсего утешительный приз самому безутешному.

Я оглядываю непроницаемые лица слушателей и задаюсь вопросом: неужто они не понимают, что происходит и какую музыку им сейчас играют? Неужто не слышат? Неужто не видят жуткой бледности, покрывшей Эмили, стоило этому дуэту взяться за инструменты?

Нет, похоже, они не врубаются. В пабе есть только один человек, захваченный музыкой, завороженный ею; только один человек, который, видимо, знает, из каких глубин черпает Бенжамен свои музыкальные идеи, и, что любопытно, этот человек, — Мальвина. Она впилась взглядом в Бенжамена, и внешне она тоже переменилась: подобралась, насупилась. Дo сих пор она сидела где-то сбоку, безучастно наблюдая за происходящим, но эта музыка явно в ней что-то затронула. Девушка увлечена, впервые завечер страстно увлечена.

И я опять ломаю голову, в который уже раз: что связывает этих двоих?

Смотрю то на одну, то на другую, на этих двух женщин, которых Бенжамен (бессознательно, конечно) мучает своей музыкой, и понимаю, что мне надо выбираться из паба — немедленно. Нахожу Патрика, дергаю его заруку, а когда он поворачивается, прикладываю ладонь к, его уху и шепчу, что мне пора; мы договариваемся встретиться завтра, во время большой перемены в школе. Я сбегаю.

Несколько минут спустя стою у канала. Дорожку на берегу уже подморозило, по черной воде ни с того ни с сего пробегает рябь, и бледные фонари отражаются в ней, рассыпаются на пляшущие огоньки. Дым от моей сигареты струится кольцами, я чувствую во рту табачный привкус, горький, саднящий, очистительный.

И чудится мне, что теперь я знаю все, что только можно знать, о том, как жили Бенжамен и Эмили все эти годы, пока меня здесь не было. Как легко, однако, увидеть историю целой жизни в одном-единственном безотчетном мгновении. Надо лишь оказаться в нужном месте в нужный момент и смотреть в правильном направлении. Но если начистоту, со мной такое уже бывало. Впервые я столкнулась с чем-то подобным месяца два назад в Лукке. Не в пабе. И не на вечере встречи стареющих поклонников джаза. Как-то ранним вечером я зашла в местную gastronomiа и увидела там Стефано с дочкой Аннамарией: они спорили, выбирая оливки.

Абсолютно банальное происшествие, если подумать. Что тут такого особенного? Моим первым порывом было подойти к, ним. Почему нет? Вряд ли бы это вызвало неловкость. Через два дня мы со Стефано собирались вместе пообедать. Правда, я не была знакома с Аннамарией, но не это удержало меня на месте. Сперва я медлила, потому что заметила, что он набирает номер на мобильнике. Пусть закончит разговор, подумала я, а уж потом я выступлю вперед со своим «здрасьте».

К тому времени наши отношения (хотя можно ли называть «отношениями» нашу странную ситуацию?) уже длились три месяца. Жена Стефано, несмотря на клятвы и обещания, по-прежнему изменяла ему. Он твердил, что уйдет от нее. Когда мы говорили об этом, я от советов воздерживалась. Поскольку сильно сомневалась в своей беспристрастности. Развод Стефано был в моих интересах. Нет… я выразилась слишком сдержанно. Я отчаянно мечтала, чтобы он ушел от нее. Желала этого каждым мускулом своего сердца. Но помалкивала. Ситуация развивалась так, что я оказалась в роли друга, пусть и мнимого, и в этом качестве мне оставалось лишь молчать в тряпочку. Мы упорно продолжали обедать вдвоем, выпивать, таить наши желания и блюсти приличия, знаменуя постными поцелуями начало и конец свиданий. Что до чувств, причинявших мне такие страдания, такую неутолимую боль, я пыталась притворяться, что их не существует. Пыталась геройствовать. Глупо, конечно; впрочем, меня поддерживала тайная надежда, что однажды, в сравнительно близком будущем, мое терпение будет вознаграждено сторицей.

На звонок Стефано не ответили. Я услыхала, как он сказал дочке: «Нет, ее нет», и девочка спросила: «Неужели ты не помнишь, папа, какие она любит?» Они разглядывали две банки жирных зеленых оливок, выставленные на полке в отделе самообслуживания, и он колебался, не зная, какую взять. Но это было не обычное замешательство покупателя. Вовсе нет. Ему было действительно, действительно важно принести жене именно те оливки, которые ей больше всего нравятся. И вдруг я поняла, что вот на таких мелких будничных проблемах и зиждется счастье их семейной жизни. В этих колебаниях по поводу оливок, с удручающей четкостью проступила непреходящая любовь, которую он испытывает к, той женщине, продолжает испытывать, несмотря на ее измены; любовь, которую, как я упрямо надеялась, стиснув зубы, он в один прекрасный день перенесет на меня. Надежда увяла и засохла в мгновение ока, в кратчайший отрезок времени: была — и нету. Ее гибель подкосила меня. Я повернулась и пошла прочь от Стефано и его дочки, и уходила я другим человеком — абсолютно непохожим на ту женщину, что только что беззаботно вошла в gastronomia и едва не поздоровалась со знакомыми. Прежняя я рассыпалась, разлетелась по ветру в один момент. Вот куда меня завел этот ужасный дар внезапной проницательности: теперь я точно знала — Стефано никогда не покинет жену. Никогда, пока они оба живы.

Оливки. Кто бы мог подумать… Интересно, какие он в итоге выбрал?

Ну да ладно.

Сигарета догорает, и я выбрасываю ее в мраморную черноту канала. Холод пробирает до костей. Похоже, пора возвращаться в отель, назад в тепло и уют.

Хватит уже предаваться размышлениям.