Речка - Дмитрий Ризов

Поливальщик совхозного овощного поля сидел с удочкой на берегу Кинеля. Я заглянул в его зеленую пластмассовую плошку, там плавал улов — пескарики.

О чем же еще говорить, как не о реке, о бывших ее лугах и озерах?.. Ну, как здесь все у вас без меня?

Кинель после уничтожения мельниц запруживают лишь для того, чтобы поднять уровень грунтовых вод. Летом в городе дефицит воды. На месте бывшей Чуринской мельницы насыпается грунтовая плотина, весной ее взрывают, грунт, в основном глину, уносит речка. И без того илистая, она заилилась окончательно.

— Все родники запечатало глиной, — говорит поливальщик. — А Ерик помните?

— Ну как же его не помнить! Чудо-озеро в обрамлении камышей, полное прозрачной воды. На его восточном берегу сады, посаженные бугурусланскими толстовцами еще до революции. А кувшинки… А лилии… Теперь, говорят, белые лилии занесены в Красную книгу. Есть они еще в Ерике?

— Лилии? — переспрашивает недоуменно поливальщик. — Видали бы вы Ерик! Из него даже перестали поливать совхозные огороды. Видите в городе многоэтажные дома? — он кивнул за речку. — Понастроили, а воду из канализации очищать негде. Бывало, когда еще из Ерика поливка шла, постоишь у поливальной машины, домой явишься — на порог не пускают, будто я не поливальщик, а золотарь. В это озеро из домов сбрасывается нечисть, а из Ерика — в Кинель, там, ниже… — машет он рукой.

— Ерик там, дальше, только вы в нем ничего не поймаете, он тухлый, — поясняет мальчик.

И вот я со своим старичком-велосипедом на берегу тухлого Ерика. Фиолетовая вода, подернутая белым налетом: ни кувшинок, ни лилий, ни лягушек, ни рыбы, ни водорослей, ни водяных жуков, ни садов за Ериком. Вода мертва. Зловоние.

И вдруг стайка чирков поднимается с гнойной воды. Потом еще две утки взвились в воздух из-под ветвей клена, склонившегося к воде. И еще две — одна из прибрежной травы, другая — прямо с воды. Кому придет в голову охотиться на тухлом Ерике? Сообразительные чирята!

…Но вот и временную запруду перестали на Кинеле возводить. Пробурили артезианские скважины в другом месте, там, где нет связи между грунтовыми водами и уровнем речки. И Кинель окончательно обмелел, будто с лица спал. Дети в жару барахтаются на тинистом мелководье.

…Коричневая дорога, опушенная по бровкам полынью. Хребты, как крупы гигантских животных, утонувших в земле под собственной тяжестью. Заросли цикорием воронки, следы боев 19—20-го годов. В воронках мы когда-то катались на велосипедах. Тень от горы наползает. Солнце оседлало гору, готово сползти по ту ее сторону. Тень от нас с велосипедом — предлинная. Щурки кричат. И чудится мне запах свежей коровьей лепехи.

Дорога вдоль Мочегая. Вела она когда-то к мельнице. Укатана дорога. Вся будто выстлана аккуратными черноземными плитками. С дороги видны петли Мочегая, перекаты.

Только здесь на сердце моем разглаживаются морщины. Только здесь оно так светло и горько печалится. Какая невозможная смесь скорби по ушедшему и радости узнавания оставшегося! Есть драгоценные безделицы, без которых мы, деловые и практичные люди, жить не можем. Время слишком быстро стирает наши следы.

Я не могу жить без родины. Не вне родины, а без нее, зная, что ее, той, какую я знал и всегда любил, нет уже! Исчезнут остатки прежних ее примет — кем я тогда стану? Машиной?

…Как зигзаг молнии — росчерк оврага на теле горы. Высоко подпрыгивают маленькие лягушата на пологом мокром: берегу Мочегая.

Я думаю: родина — абсолют моей жизни.

…К месту, где была когда-то мельница, я продираюсь сквозь чудовищные заросли крапивы и репейников по уже промятой, но самую малость, тропке.

Вот он, омут бывшей мельницы! Теперь он — загнивающий прудик, со дна всплывают пузыри болотного газа. Молодая поросль вокруг старых ветел. Остатки металлического водяного колеса. Бетонный монолит водослива. Где-то здесь был мост через кауз. Ни следа… Вот здесь, где сейчас прыгает лягушка, была мельничная завалинка, мимо которой с колеса бежала через омут зеленая вода, вся в лопающихся пузырях.

А вон там, где пологий мысик вдается в гнилой пруд, отчим рыбачил. Чуть дальше был живой стремительный перекат, на котором пескарики щипали мои босые ноги. Здесь свершалось прекрасное чудо жизни, навсегда исчезнувшей. Правильной ли жизни? Лучшей ли, чем нынешняя? Не знаю. Но мне — бесконечно дорогой, единственно только и выпавшей на роду.

Иду назад. Репьи готовы сдернуть с меня рубаху.

Волны тепла и прохлады — это прошлое ласкает мое разгоряченное лицо.

Узкое Место. Милый мой Кинель, что с тобой? Река чуть жива. Она бредит, как больная. Плывет ряска, пуки речной травы, из которых торчат хвосты мертвой рыбы. На перекате по щиколотку слизь.

Тополиную рощу нашу возле озера, недалеко от Узкого Места, где отчим лавливал золотых карасиков в окнах-просветах между кувшинками, вырубили, а само озеро—зловонная лужа. Не слишком ли их много, зловонных луж?

Озера тоже умирают прежде, чем исчезает память об их былой красоте. Только голоса щурков да стрекот кузнечиков прежние.

Я как раз успел на прощанье с тополиной рощицей, от которой остался лишь один ряд деревьев по краю поля. В этой рощице еще мальчиками собирали мы сухие ветки для первых своих рыбацких костров.

Как давно это было — целую жизнь назад.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Северный ветер. Еще не легшая на сердце чужая река. Как далеко от нее до родины. Ветер выгнал всех комаров с ее берегов и теперь гонит тучи длинными лохматыми грядами. Из хмурой воды показалась темная спина с мясистым плавником, сверкнул в воде зеленоватой мелкой чешуей крупный линь. Какая была бы радость увидеть такого линя в воде моей речки! А здесь тусклый блеск его чешуи под стать серому ветреному вечеру, под стать печали на душе.

Взъерошенная сталь реки, зеркала заливов.

Чудо земное: прозрачная вода ручья, песок на дне, колокольчик переката чуть ниже, там, где вода обтекает ветку с приставшим к ней клочком пены, дрожащие ртутные свет и тени в струях…

Иссякнут реки — иссякнет и время жизни человеческой.