Румпельштильцхен - Эд Макбейн

— Видите ли, — продолжал он, — здание это и до сих пор принадлежит мне и моему сводному брату.

Наконец я отыскал, то, что искал. Я молча заново перечитал бумагу, и поднял глаза на него.

— В соответствии вот с этим, — начал я, ни коим образом не представляя себе, какое неожиданное по силе воздействие произведут на него мои слова, — Питер Лэндон умер, оставив после себя только одного ребенка, сына по имени…

Дюмон так резво вскочил со своего кресла, как если бы я вдруг взял и всадил в него шило. И тут я увидел его глаза, в них ярко загорелись свирепые огоньки, не предвещающие ничего хорошего.

— Вот и вы туда же! И вы такой же, как и все они! — запальчиво выкрикнул он, а затем, упершись ладонями о крышку моего стола и подавшись немного вперед, он вдруг пронзительно заорал, брызгая слюной во все стороны. — Почему вы все не признаете моих прав? Что, хочешь надуть меня, а заодно и лишить причитающейся мне доли наследства?! Ты, жидовская морда, ублюдочный пидор, я хочу получить то, что мне причитается!

Я совсем даже не еврей, и никогда в жизни мне не приходилось вступать в связь с мужчинами, и я просто ручаюсь, что я всегда надлежащим образом следую букве закона. Но тогда я безумно перепугался, что если мне вдруг вздумается попытаться опровергнуть хоть что-нибудь из предъявленных мне Дюмоном обвинений, то он просто-напросто еще больше перегнется через мой стол и задушит меня голыми руками.

— Мистер Дюмон, — осторожно сказал я, — я основываю свой ответ только на том, что запись об официальном оформлении…

— Да что вообще все эти твои вонючие бумажки могут знать? — продолжал разоряться Дюмон. — Разве они могут рассказать о том, как Питер взял к себе в семью сироту и воспитал его, как своего собственного сына?..

— М-м, нет, это…

— Так это я был тем сиротой! — все еще кричал он.

— Мистер Дюмон, прошу вас, постарайтесь…

— И он растил меня, как собственного сына! А после смерти все осталось мне и этому вонючему ублюдку Джону!

— Но я… в документах об этом ничего не сказано, мистер Дюмон.

— Ах, в документах! — он даже зашелся в крике.

— Мы можем руководствоваться только ими, — сказал я. — Если документы…

— Документы! — опять выкрикнул он.

— Мистер Дюмон, какими бы самыми теплыми ни были бы ваши чувства по отношению к человеку, который взял вас в свою семью, когда вы остались сиротой…

— Он действительно сделал это!

— И я этого вовсе не отрицаю. Но какими бы ни были ваши чувства по отношению к нему и остальным членам его семьи…

— Но не к ублюдку Джону!

— Но не к Джону, разумеется, не к Джону, а должно быть к самому мистеру Лэндону или, возможно, к его супруге, когда она была еще жива.

— Да я в глаза никогда не видел его жену! Что за чушь ты несешь?!

— Я придерживаюсь того мнения, что при отсутствии иных доказательств…

— Доказательств!

— …боюсь, что вы не можете объявить себя наследником Питера Лэндона. В любом случае, сэр, с тех пор, как умер мистер Лэндон, его собственность уже четыре раза переходила от одного владельца к другому, и вот и теперешний ее обладатель имеет обязательств…

— Обязательства! — снова выкрикнул он. — Только вот мне не надо рассказывать об этих обязательствах. Я и сам уже знаю все обо всех этих скотских распродажах и передачах имущества, и о правах собственности, и все про недвижимость тоже. Я все об этом знаю, и я знаю свои права. И если уж мне и придется начать дело в суде, чтобы получить свою долю с того миллиона долларов…

— Мистер Дюмон, это имущество продается за триста ты…

— Но оно же стоит миллион, и я желаю получить все, что мне причитается! И я тебе все-таки еще кое-что скажу, ты, осторожный жидовский ублюдок, я убью любого авдокатишку или судью, кто только попытается встать у меня на пути!

— Мистер Дюмон, — обратился я к нему, — вы уже начинаете меня раздражать. От имени моего клиента я предлагаю вам пятьсот долларов, и вы дадите мне расписку об отказе от своих притязаний. В противном случае, мы будем вынуждены просто-напросто проигнорировать ваши требования. Ну, что скажете? Хотите получить пятьсот долларов?

— Я хочу получить свою долю с миллиона!

— Ваша доля с миллиона равняется пятистам долларам. Так что, как хотите, либо да, либо нет.

— Да.

— Вот и замечательно.

— Я возьму деньги, ты, чертов ублюдок.

— Тогда подождите за дверью, пока я оформлю тут кое-какие бумаги и выпишу чек.

— Мне нужны наличные, — попытался возразить Дюмон.

— Нет, вам придется взять чек. Я хочу, чтобы запись, подтверждающая выплату…

— Опять запись! — воскликнул он.

— Идите и подождите меня в приемной, — предложил я ему. — И выбирайте выражения в присутствии той юной дамы.

— Ублюдок, — огрызнулся он и вышел из моего кабинета.

Так начинался мой очередной рабочий понедельник. Минут десять спустя мне позвонил один из должников моего другого клиента, хирурга, сделавшего операцию на желчном пузыре. Звали того должника Джеральд Банистер, и долг, числившийся за ним, составлял девятьсот долларов. Наш с ним диалог он начал со слов:

— Ну, и о чем там речь?

— А речь там о девятистах долларах, мистер Банистер.

— Ну а в чем дело-то? Что, Ральф думает, что я ему не заплачу?

— Если под Ральфом вы подразумеваете доктора Унгермана, то, да, он опасается, что кроме удаленного у вас желчного пузыря, ему с вас так ничего и не удастся получить.

— Ха-ха, очень смешно, — ответил Банистер, — ну конечно, я собираюсь заплатить. Передайте ему, чтобы он прекратил тянуть из меня жилы, о'кей? Мой желчный пузырь… очень смешно. Он что, оставил его себе на память и хранит это сокровище в каком-нибудь кувшине или еще где-нибудь?

— Мистер Банистер, когда же вы все же собираетесь заплатить господину Кигерману?

— Я ему обязательно заплчасу, не беспокойтесь.

— Но меня все-таки это очень уж, понимаете ли, беспокоит. Когда вы ему заплатите?

— Сейчас я не смогу.

— А когда вы сможете?

— Я имею в виду, что я не могу сейчас полностью выплатить ему всю сумму.

— В таком случае, какую сумму вы сможете заплатить прямо сейчас?

— Сто.

— А оставшиеся восемьсот?

— Я смогу выплачивать ему по сотне каждый месяц.

— Это не слишком уж хорошо.

— Во всяком случае, это лучшее из того, что я могу сделать.

— Вам придется еще побольше постараться.

— Я не смогу настараться больше, чем на две сотни в месяц.

— Но вы же не сказали двести, вы сказали сто.

— Я имел в виду две сотни.

— Сто сейчас и потом по две сотни ежемесячно в течение четырех месяцев, так, надо полагать, следует понимать вас?

— Именно так.

— Хорошо, теперь мне необходимо встретиться с вами здесь, у меня в офисе, чтобы выправить кое-какие бумаги. И запомните, мистер Банистер, вы сами устанавливаете данные сроки…

— Да, это мне известно.

— И хочу предупредить вас о том, что я не допущу дальнейших нарушений вами оговоренных условий.

— Благодарю за предупреждение.

— Я подготовлю бумаги. Когда вы можете зайти сюда, чтобы их подписать?

— Как-нибудь на следующей неделе.

— Давайте условимся, что вы зайдете ко мне завтра.

— Завтра я не могу.

— А когда вы можете?

— В четверг.

— Ладно, пусть это будет в четверг в девять часов утра.

— В час дня в четверг.

— Согласен, в час дня.

— Никогда еще меня так не одолевали, — сказал Банистер и повесил трубку.

Было уже почти десять, когда Синтия вновь позвонила мне, чтобы сообщить, что Фрэнк ожидает меня в своем кабинете. Некоторые говорят, что мы с Фрэнком похожи друг на друга. Но лично я никакой схожести между нами не вижу. У меня рост шесть футов и два дюйма, а вешу я сто девяносто фунтов. Фрэнку же не хватает до шести футов целых полдюйма, а весит он сто шестьдесят фунтов, да еще к тому же он очень тщательно следит за своим весом. Правда, у нас у обоих темные волосы и карие глаза, но вот овал лица у Фрэнка более круглый, чем у меня. Фрэнк утверждает, что во всем мире существует только два типа лиц: первый тип — поросенок и второй — лиса. Себя он классифицирует как относящегося к первому типу, а меня — ко второму. В этих определениях нет ничего, что могло бы задеть чье-либо самолюбие: данная классификация является сугубо описательной. Впервые Фрэнк рассказал мне об этой своей системе примерно год назад. И вот с тех пор я уже не могу взглянуть в чью-либо сторону без того, чтобы автоматически не причислить его либо к поросятам, либо к лисам.

Фрэнк лишь мельком взглянул в мою сторону и сказал:

— Ну что, блудливый котяра, все-таки приплелся?

Мне не верилось, что я выгляжу до такой степени ужасно. Конечно, правда то, что минувшей ночью спать мне практически не пришлось, но все же мне показалось, что после утреннего душа и бритья, я стал чувствовать себя несколько бодрее, и еще к тому же в то утро на мне был один из моих самых лучших костюмов, классический английский костюм, что был сшит специально на заказ в самом Нью-Йорке. Это было еще до развода. После него, я уже не мог позволить себе заказывать костюмы в салоне.