Новая Европа Скотт-Кинга - Ивлин Во

Скотт-Кинг сделал попытку сказать хоть что-нибудь.

— Вы должны выпить еще коньяку, профессор. Единственный способ. В Рагузе у меня, помнится, часто случалась икота от смеха… Больше, уж наверно, нигде.

Хотя народу на банкете было меньше, чем на приеме в мэрии, шум здесь стоял еще более удручающий. Банкетный зал в «Рице», весьма обширный, имел все же архитектуру более мишурную и интимную, нежели в мэрии. Там высокие потолки словно уводили весь этот пронзительный гомон в намалеванную голубизну неба, где он рассеивался средь плывущих в вышине божественных созданий, а фламандские охотничьи сцены, которыми были расписаны стены, там словно обволакивали и глушили в бесчисленных складках одежды все эти резкие звуки. В «Рице» зеркала и позолота только отражали обратно в зал этот ужасающий грохот; вдобавок на застольный стук и говор, выкрики официантов и прочие шумы накладывалось пение смешанного молодежного хора, чей громогласный фольклорный репертуар способен был испортить самый жизнерадостный деревенский праздник. Нет, не о таком ужине мечтал Скотт-Кинг, сидя у себя на уроке в Гранчестере.

— Бывало на террасе моего домика на мысе в Лапало мы смеялись так громко, что рыбаки окликали нас с палубы проходивших судов и спрашивали, над чем мы смеемся, чтоб посмеяться вместе с нами. Они проплывали совсем близко от берега, и можно было видеть отражение огней, уходившее вдаль, к островам. А стоило нам умолкнуть у себя на террасе, как их хохот доносился к нам над водами, даже когда их самих уже не было видно.

Сосед, сидевший слева от Скотт-Кинга, не вступал в разговор до самого десерта и обращался только к официантам; но уж к ним он обращался громко и часто, то скандаля и требуя чего-то, то прося их и умоляя, в результате чего ему удавалось добыть по две порции почти каждого блюда. Он ел, заткнув салфетку за воротник. Он сосредоточенно жевал, низко склонив голову над тарелкой, так что и кусочки, нередко выпадавшие у него изо рта, не ускользали от него безвозвратно. Он с удовольствием попивал вино, вздыхая после каждого глотка и стуча ножом по стакану, чтобы официант не забыл снова его наполнить. Зачастую, водрузив на нос очки, он принимался снова и снова внимательно изучать меню, и не столько, казалось, из страха пропустить какое-нибудь блюдо, сколько из желания вновь оживить в памяти пережитые им радостные мгновения. Человеку, облаченному в вечерний костюм, не так легко сохранить богемную внешность, однако именно такую внешность имел сосед Скотт-Кинга с его копной седеющих волос, широкой лентой пенсне и трехдневной щетиной на щеках и подбородке.

Когда принесли десерт, он поднял лицо от тарелки, остановил на Скотт-Кинге взгляд больших и уже налившихся кровью глаз, скромно рыгнул и заговорил наконец. Слова, которые он произнес, были явно английскими, однако акцент его был сформирован в самых разнообразных городах мира — от Мемфиса (штат Миннесота) до Смирны. «Шекспир, Диккенс, Байрон, Голсуорси», — кажется, именно эти слова он произнес.

Сей запоздалый плод мысли, рожденный в муках после столь долгого созревания, застал Скотт-Кинга врасплох, и он уклончиво икнул.

— Они есть все великие английские писатели.

— Ну да.

— Ваш любимый есть кто?

— Шекспир, вероятно.

— Он больше драматический, больше поэтический, есть так?

— Да.

— Но Голсуорси есть больше современный.

— Совершенно верно.

— Я есть современный. Вы есть поэт?

— Не сказал бы. Я перевел кое-что.

— Я есть оригинальный поэт. Я перевожу свои стихи сам английской прозой. Они напечатаны в Соединенных Штатах. Вы читаете «Новый удел»?

— К сожалению, нет.

— Это журнал, который печатает мои переводы. В прошлом году они прислали мне десять долларов.

— Никто никогда не платил мне за мои переводы.

— Надо послать их в «Новый удел». На мой взгляд, — продолжал Поэт, — невозможно перевести поэзию с одного языка на другой стихами. Я перевожу английскую прозу на нейтральский язык стихами. Я очень хорошо перевел стихами некоторые избранные места из вашего великого Пристли. Я надеялся, их будут использовать в старших классах, но они это не делают. Везде зависть, везде интриги и зависть — даже в Министерстве образования.

В этот момент в центре стола поднялась какая-то внушительная фигура, чтобы произнести первую речь.

— А теперь за работу, — сказал сосед Скотт-Кинга и, вытащив блокнот с карандашом, начал деловито стенографировать речь. — В Новой Нейтралии мы все трудимся, — сказал он.

Речь была длинной и заслужила немало аплодисментов. Во время речи официант передал Скотт-Кингу записку: «Я объявлю ваше ответное слово после Его превосходительства. Фе».

Скотт-Кинг написал: «Страшно извиняюсь. Только не сегодня. Не в форме. Попросите Уайтмейда», после чего, все еще икая, он украдкой покинул свое место и за столами выбрался к выходу из зала.

Холл гостиницы был почти пуст: венчавший его огромный стеклянный купол, на протяжении всех военных лет сиявший по ночам в высоте, как одинокая свеча во тьме взбудораженного мира, погрузился во мрак. Два ночных портье, спрятавшись за колонной, делили пополам сигару; безбрежная пустыня ковра, по которому там и сям были разбросаны свободные кресла, расстилалась перед Скотт-Кингом в тусклом полумраке холла, пришедшем на смену прежнему сиянию огней в соответствии с нынешней скудостью и экономией. Было едва за полночь, но в Новой Нейтралии еще жила память о комендантском часе времен революции, о полицейских облавах, о расстрелах в городском саду; новонейтральцы предпочитали пораньше добираться домой и запирать двери на засов.

Как только Скотт-Кинг попал в тихое помещение, его икота самым загадочным образом прекратилась. Он вышел наружу через вращающуюся дверь и вдохнул воздух пьяццы, на которой при свете фонарей уборщики из шлангов смывали с мостовой пыль и мусор, накопившиеся за день; последний из трамваев, целый день дребезжавших вокруг фонтанов, давно уже удалился в свой загон. Скотт-Кинг глубоко вздохнул, чтобы проверить, окончательно ли его чудесное избавление от икоты, и убедился, что да, оно было полным. Тогда он вернулся назад в гостиницу, взял ключ у портье и почти машинально, уже почти в забытьи, поднялся к себе наверх.

В те первые, до крайности суматошные день и вечер, проведенные в Беллаците, у Скотт-Кинга почти не было возможности сколько-нибудь близко познакомиться с другими делегатами, приглашенными, как и он, Юбилейной Ассоциацией Беллориуса. По правде сказать, он с трудом отличал их от хозяев-нейтральцев. Они раскланивались, они пожимали друг другу руки и кивали, встречаясь в лабиринте университетских архивов, извинялись, нечаянно толкнув один другого локтями в давке и толчее приема в мэрии; если же после банкета между делегатами и возникали какие-нибудь более близкие знакомства, Скотт-Кинг к этому уже не имел никакого отношения. Ему помнилось, что был среди делегатов один очень любезный американец, один до крайности надменный швейцарец и еще какой-то восточный человек, которого он в принципе принимал за китайца. И вот, на следующее утро, неукоснительно следуя розданной им программе, Скотт-Кинг бодро спустился в холл гостиницы, чтобы присоединиться к остальным делегатам. В 10.30 им предстояло выехать в Симону. Вещи Скотт-Кинга были уже упакованы; солнце, еще вполне милосердное, лучезарно сияло через стеклянный купол холла. Скотт-Кинг пребывал в наилучшем состоянии духа.

Он пробудился в этом редком для него настроении после безмятежного ночного сна. Он ел фрукты, разложенные на подносе, сидя на веранде над площадью и радостно приветствуя в душе пальмы, и фонтаны, и грохочущие трамваи, и патриотические статуи в сквере. После завтрака он подошел в холле к другим делегатам исполненный крайней благожелательности.

Из нейтральцев, принимавших накануне участие в празднествах, присутствовали только Фе и Поэт. Остальные трудились где-то в других местах, строя, каждый на своем посту, Новую Нейтралию.

— Профессор Скотт-Кинг, как вы себя чувствуете сегодня? — В голосе доктора Фе, наряду с простой любознательностью, была различима явная тревога.

— Просто великолепно, благодарю вас. Ах да, конечно, я совсем забыл про вчерашнюю речь. Мне очень жаль, если я подвел вас, но беда была в том…

— Не стоит говорить об этом, профессор. А ваш друг Уайтмейд, он, опасаюсь, чувствует себя не так бодро?

— Не так бодро?

— Боюсь, что нет. Он просил передать, что не сможет поехать с нами. — Доктор Фе в высшей степени выразительно поднял брови.

Поэт поспешил отвести Скотт-Кинга в сторону.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — и успокойте ваш друг. Ни малейшего намека на то, что вчера произошло, не появляется в прессе. Я переговариваю с кем надо в министерстве.

— Но я, знаете, в полнейшем неведенье.