Доброе слово - Эва Бернардинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За нижним концом деревни пролегла приманчивая полоса на редкость плодородной земли. Но, как нарочно, она по большей своей части принадлежала к каменному гнезду, образовавшемуся вокруг костела. Да и там, за Лиштиной, тоже прекрасные были поля! Кониар это хорошо знал, потому что у него, как у одного из немногих «верхних», имелся там свой клочок земли. Целый кусок горной земли на Грбачинах не сравнишь с этой единственной полоской.
В злобе и раздражении, он поправил лежащий на спине полупустой мешок и оглядел деревню. Невольно бросил взгляд и на равнину, а затем и на поле за Лиштиной. И тут его обожгло сознание того, что должно произойти там завтра. Он знал об этом уже несколько дней, с тех пор как вступил в сельскохозяйственный кооператив. И вот теперь, накануне того дня, который он сам уготовил, его мучило сознание, что только убогое полюшко в горах, откуда он сейчас возвращался, станет его приусадебным участком. А то, внизу, за деревней, завтра распашут. Завтра!
Мешок за спиной словно отяжелел, теперь Кониар будто ствол дерева тащил на себе. В этот миг Кониар не мог понять, как тогда он на это решился. Ведь три года вел он тяжбу с Имрихом Русняком за свою землю у Лиштины. Последней коровой пришлось поступиться, чтобы заплатить долг и сохранить поле, на которое, словно голодный волк, зарился Заек.
Потом пришла война, а после нее кое-что переменилось. Люди оправились, перевели дух, потому как судебные исполнители в их деревне больше не показывались; за проданных поросят можно было получить столько, сколько они никогда не получали. Таким образом «верхние» тоже обрели в деревне вес и право голоса.
А в остальном все оставалось по-прежнему. Как и раньше, работали до полного изнеможения, всяк на своем участке сражался с камнями да корнями. Страшились весенних паводков, размывающих поле, внезапного падежа скота. Так же, как и прежде, крестьяне стерегли друг от друга снопики овса. Да, не слишком изменилась их жизнь в первые послевоенные годы!
Только года три тому назад, году в пятидесятом, в Прислопе что-то пришло в движение.
Слухи, от которых дух захватывало, разлетелись по домам, пронеслись по долине и докатились до забытых горных шалашей. Услышанное обсуждалось на завалинках и в трактирах, в лесу при сборе хвороста, дома во время обеда и вечером на печке.
Мысли были еретические. Целыми столетиями никто ни о чем подобном не слыхал. Надуть, выгодно жениться или отсудить, урвать новый кусок земли, завести двух коров — такое деревня знала. На этом покоилась надежда спастись от голода, таков был закон, царивший с давних пор и не обходивший никого. И теперь отказаться от поля, от клочка земли, который ты полил своим потом, обработал своими руками, и потому они словно вросли в эту землю, дали ростки и укрепились, как корни? Какому же глупцу такое могло прийти в голову?
И все же летом прошлого года Кони ара начал подтачивать червь сомнения.
Однажды косил он траву на самом краю их земельного надела под Челом. За холмом, внизу поросшим высоким и густым лесом, а на вершине — голым и чистым, как лысина, начиналась Колачинская долина — земельные владения соседей. Кониар редко когда подымался на вершину холма. Луг под Челом был последним, самым отдаленным участком его земли.
А в этом году он заночевал на том поле. С раннего утра принялся косить. И чтобы Вероне или Зузке не пришлось тащиться в этакую даль, он решил еще перевернуть сено. Солнце, однако, спряталось за тучи, как будто собирался дождь.
Поворошив траву, он подумал, что хорошо бы, пока сено сохнет, подняться на вершину холма.
И вот он, не торопясь, вскарабкался наверх. Добрался до вершины и… остолбенел. Прямо ахнул. Внизу под ним, в Колачинской долине, вместо нескольких сот кривых полосок полей, раскинулось одно огромное поле.
У него захватило дух, он глазам своим не поверил и припустился бежать. Бежал до тех пор, пока не очутился в Колачинской долине. Взволнованный, застыл перед необыкновенным полем. Только здесь он ощутил, насколько оно необъятно. Межи исчезли, а от зеленоватого ржаного поля исходила какая-то особая, глубинная и торжественная тишина. Глаза Кониара вспыхнули страстью, кадык заходил от волнения.
С тех пор его постоянно что-то тянуло взглянуть на соседскую сторону. И однажды, во время одного праздника, между косьбой и жатвой, когда Кониары пошли в лес по ягоды, он завел сюда и Верону.
Земляники тут было видимо-невидимо, и он боялся, что до вершины холма они так и не доберутся. Поэтому, идя впереди, он поднимался все выше и выше, клича за собой и Верону, уверяя, что земляника там еще крупнее и спелее.
В конце концов он завлек ее на самую вершину.
Поставив корзинку, она поправила платок и вдруг воскликнула:
— Бог мой! Глянь-ка… Колачинская-то!..
Глаза ее вспыхнули от удивления. Она перекрестилась.
Он прикинулся, будто то, на что она ему указывала, он тоже видит впервые, а сам пристально наблюдал, какое впечатление произвело на нее поле, раскинувшееся внизу. Он радовался, что и она, Верона, тоже поражена и взволнована.
Обратно они возвращались по горному хребту и остановились перекусить у колачинской колибы. Невдалеке паслись овцы. Заметив Кониаров, к ним подошел бача вместе с каким-то мужиком. А тот оказался знакомым Кониара. Янко Гаврила! Они вместе участвовали в Словацком национальном восстании.
Оба вспомнили о том, как здесь, в этом шалаше, они ночевали иногда. Верона слушала их, а потом вдруг ни с того, ни с сего спросила:
— Как у вас там… из-за этих полей, — она кивнула в сторону Колачинской, — не ссорятся? Я слышала, будто в Леготе кооператив уже развалился. Крестьяне, взяв топоры да косы, набросились на тех, кто пришел мерить землю.
Кониар глядел на нее с удивлением. И даже не нашелся, что сказать. Да и Гаврила с бачей тоже молча глядели на нее.
Наконец Гаврила согласно кивнул:
— Что до Леготы, то вы, тетка, правду слыхали. Ну, да… кооператив распался. А знаете почему? Вот посмотрите!
Он отошел к овцам, которые, пощипывая травку, медленно тянулись вслед за бараном. Вдруг схватив яростно сопротивлявшегося барана, Гаврила потащил его в середину сбившегося стада. И швырнул его на овец, те бросились врассыпную.
Он обратился к Вероне:
— Ты погляди, как они бегут. И от кого? От собственного барана. Плетутся за ним,
