Любава - Вячеслав Сукачев

И Карюха послушно тронула. Скрипнул снег под полозьями, сдвинулся воз. Пелагея Ильинична сбоку бежала, понукала, хваталась за обводья в особо топком снегу и тоже тянула, напрягалась из последних сил. Так вдвоем они и вытянули воз на хорошо укатанную дорогу. Едва отдышавшись, Пелагея Ильинична сгрузила вторую половину леса и завернула Карюху за оставленными бревнами. Но тянуть из сугроба лесины оказалось куда как труднее, чем сваливать их с саней, и она, без толку подступившись несколько раз, бессильно опустилась на обводину.

Мороза она не чуяла, лишь догадывалась о нем по тому, как гулко потрескивали деревья в тайге да схватывалось дыхание стойким парком. А самой-то мерзнуть было некогда, от делянки-то таким вот макаром и тащились они с Карюхой. Где Карюха падала, а где и она — Пелагея Ильинична. И уже упрекала себя Пелагея Ильинична за то, что пожадовала сегодня, хотела вместо двух ходок — одной обернуться, да баньку успеть протопить, да Митьку хорошенько накупать, так как закашлял он что-то не по-хорошему. А там стирка приспела, картошка в подполе до сих пор не перебрана, в стайке черт ногу сломит — корова хребтиной потолок подпирает, да и мало ли дел по дому. Хорошо хоть сама за четыре года войны никакой хвори не знала, так бы и совсем погибель, хоть иди да в реку бросайся.

Задумалась Пелагея Ильинична и не заметила, как вывернулся из-за поворота на хорошей рыси пегий жеребчик, впряженный в легкую, из ивы плетенную, кошевку. И опомнилась, лишь когда Карюха прянула ушами и заржала легонько.

Жеребчик резко затормозил, оседая на задние ноги и всхрапывая от молодого азарта. Бросив вожжи, из кошевки тяжело вывалился Гараська Метелкин.

— Бог в помощь, Пелагеюшка,— поприветствовал ее Гараська, доставая кисет из ладного, хорошо сидящего на нем полушубка.

— На бога надейся, да сам не плошай,— нахмурилась Пелагея Ильинична,— он помогает, когда мужик в доме, а когда нет никого, так и бога не дозовешься.

— Плохо зовешь, значит,— Гараська присел рядом, попыхивая самокруткой в короткие пшеничные усы. От махорочного дыма, от всей ладной и крепкой Гараськиной фигуры пахнуло на Пелагею Ильиничну до боли знакомым, славным мужицким духом. Вот так- то и Сам присядет рядышком, смолит в потолок и помалкивает. А сердце-то и заходится от великой бабьей радости, от надежной силушки, на которую каждый миг опереться можно.

— Что воз-то развалила? — покосился на нее Гараська пустым бельмом левого глаза, и она вспомнила, как еще в детстве дразнила его за этот глаз бельмаком, и как уже в девках лупанула его этим словом, когда не стало прохода на вечерках.

— Не потянула Карюха, вот и развалила.

— Так меньше наваливать надо, а то наперла по самые уши.

— Сама знаю, что меньше. Хотела одной ходкой обойтись. Ну ладно, — поднялась Пелагея Ильинична,— посторонись, а то мы тут до вечера прокукуем.

Пелагея Ильинична взялась за вагу и со зла, что стоит Гараська и молча наблюдает за нею, махом вывернула самую здоровую комелину. Но когда поддела вершинку на прицепные сани, комель тяжело ухнул обратно в снег.

— Паразит,— не выдержала Пелагея Ильинична,— чтоб тебе пусто было.— И чуть не расплакалась снова, но сдержалась при Гараське, не хотела свою слабость при нем выказывать.

— Так и рожать не будешь,— усмехнулся Гараська, втаптывая катанком окурок в снег.

— А я вроде бы и не собиралась,— глянула она в единственный Гараськин глаз и сердито двинулась опять к комельку.

— Погодь,— Гараська быстро скинул полушубок и встал к комлям,— заходи к

вершинкам, а то и впрямь живота лишишься.

Через полчаса воз был загружен и увязан веревками.

— Ну, спасибо тебе, Гарасий Васильевич,— поблагодарила Пелагея Ильинична,— теперь я и с банькой управиться поспею.

— Среди недели-то? — Гараська уже влез в полушубок и опять усмешливо смотрел на нее.

— Да Митька худо кашляет. Напарить хочу его.

— В таком разе жди и меня на парок,— Гараська умостился в кошеве и сдерживал мерина, остывшего на морозе.

— Приходи,— засмеялась Пелагея Ильинична,— я тебя кипятком враз-то и обогрею.— На том и разъехались...

Пока топилась баня, Пелагея Ильинична выворачивала навоз из стайки. Митька вертелся рядом, помогал матери, довольнехонький, что она сегодня с обеда дома осталась. Хотела Пелагея Ильинична его в избу загнать, да где там, такую слезу Митька пустил, что хоть в подол собирай. С февраля Митьке пошел четвертый годок и как-то заметно, на глазах потянулся он в рост. И Пелагея Ильинична была рада-радехонька, что не поддалась летом на уговоры, не сдала корову и теперь было чем Митькин рост поддержать. А уж досталась ей в эту зиму коровенка, слов нет: по ночам полянки обкашивала, при луне, и на ней же, на коровенке, сено в огород свезла. Спасибо, Самсониха помогла, стожок вместе завели и завершили.

До картошки в этот день у нее руки так и не дошли. Пока она вычистила стайку, банька уже поспела. Пелагея Ильинична выгребла угарные угли, вымыла пол, а в предбанник свежих еловых веток набросала.

— Ну, Дмитрий, пошли теперь париться,— сказала она сыну, собирая белье на стирку.

— А папка парился? — нахмурил белесые бровки Митька.

— Парился. Митя, парился. Да еще как, нам с тобой не чета.

— А братка?

— И братка парился.

— А городской братка тоже парился?

Вздохнула Пелагея Ильинична, погладила Митьку по голове и грустно сказала:

— И он парился, Митя. Мужики завсегда парятся, и ты ведь у меня мужик?

— Мужик,— подумав, твердо ответил Митька.— Я большой вырасту.

— Вот и хорошо. Будешь меня на лодке катать да песни распевать.

Управившись с Митькой и уложив его спать, Пелагея Ильинична и сама взялась попариться. Поддав парку, забралась на полок и вольно легла, чувствуя, как проникает тепло до самых косточек. Подслеповато светился в оконце каганец, потрескивали остывающие камни, и не заметила Пелагея Ильинична, как сморило ее, увело в сон. А когда открыла глаза, обомлела. Стоял над ней Гараська в чем мать родила и по-давешнему, как в лесу, усмехался. Может, думал, что и здесь он нужен, что и здесь она от его помощи не откажется.

— Не жалко парку, Пелагея? — спросил Гараська шепотом и потянулся к ней.

Опомнилась Пелагея Ильинична, вскочить хотела, но Гараська проворней оказался: придавил ее к полку и рукой по груди шарит, а что там шарить, когда все на виду. Ну, а потом просто было, двинула она его по мужскому месту, и скатился Гараська с полка, застонал, что тебе зверь какой-нибудь. Схватила Пелагея Ильинична чугунок с кипятком и окатила бы, да выскочил Гараська в предбанник. Потом уже и смех разобрал, когда он

одежку свою выпрашивал. А и дура была, что отдала, пусть бы голяком домой

топал да объяснил там, из каких таких гостей он вернулся.

А на другой-то день и накатилась беда на Пелагею Ильиничну с Митькой — пришла похоронка на Самого. Ох, век бы не помнить той минуты, когда принимала эту похоронку и уже по лицу почтаря знала, что за весточку он принес ей сегодня. Не знала только — который...

Хлопнула калитка на улице, и Пелагея Ильинична вздрогнула, очнулась от дум своих, прислушалась и узнала быстрые Любавины шаги.

Любава вошла, раскрасневшаяся с мороза, белый заячий платочек на бок сбит, темная челочка на правую бровь высыпала. Круглое личико ее, все больше печалью обозначенное, теперь радостью светилось, а от ладной фигурки — в самом соку девка-то — так и веяло силой и статью русской, так что Пелагея Ильинична и залюбовалась невольно невесткой.

— Ты, дева, аль с новостями хорошими? — полюбопытствовала Пелагея Ильинична.

— Да как вам сказать, Пелагея Ильинична? — замялась Любава, скидывая шубейку и валенки.

— Да так и говори, как есть.

— На работу я устроилась,— Любава замерла у порога и смотрела выжидательно на Пелагею Ильиничну. Теперь уже в платье, сильно заталенном, с двумя клинышками по подолу и глубоким вырезом, так что начало матовой грудки видно было, Любава и того краше Пелагее Ильиничне показалась. «Ишь, девка, ровно засветилась вся,— обрадовалась Пелагея Ильинична,— может, и отойдет со временем, к дому привыкнет, а там уж и Митрия разглядит...»

— Вон как,— удивилась Пелагея Ильинична,— и куда же ты навострилась?

— В леспромхоз.

— А что делать-то?

— Десятницей зачислили. На нижний склад.

— Да ты че у порога-то встряла? — вдруг рассердилась Пелагея Ильинична, но глаза ее лучились усмешкой и любопытством. Никак она не ожидала от невестушки такой прыти.

— Там ведь, дева, на морозе надо день-деньской выстоять. Не боязно?

— Нет, Пелагея Ильинична,— весело откликнулась Любава,— не боязно.

11

Про Верхотинку в Макаровке говаривали: «По Верхотинке пойти — сапоги сносишь; лодкой проплыть— весла сточишь». Так оно и было. Петляла горная речка, словно заяц по кустам, а на каждой петле то завал из могучих деревьев, то порожек светлые воды разбивает. Но уж зато красотища здесь — неописуемая. Выбегают деревья на самые берега и в особенно узких местах чуть ли кронами над речкой не смыкаются. А там, где нет леса, стоят неприступные скалы, вразнобой покрытые кедровым стлаником да мхами. Сюда в летние месяцы выходят на отстой изюбры, спасаясь от гнуса.