Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Пейзаж

Еще ноябрь, а благодатьуж сыплется, уж смотрит с неба.Иду и хоронюсь от света,чтоб тенью снег не утруждать.

О стеклодув, что смысл дутьятак выразил в сосульках этих!И, запрокинув свой беретик,на вкус их пробует дитя.

И я, такая молодая,со сладкой льдинкою во рту,оскальзываясь, приседая,по снегу белому иду.

Декабрь

Мы соблюдаем правила зимы.Играем мы, не уступая смехуи придавая очертанья снегу,приподнимаем белый снег с земли.

И будто бы предчувствуя беду,прохожие толпятся у забора,снедает их тяжелая забота:а что с тобой имеем мы в виду?

Мы бабу лепим – только и всего.О, это торжество и удивленье,когда и высота и удлиненьезависят от движенья твоего.

Ты говоришь: – Смотри, как я леплю. —Действительно, как хорошо ты лепишьи форму от бесформенности лечишь.Я говорю: – Смотри, как я люблю.

Снег уточняет все свои чертыи слушается нашего приказа.И вдруг я замечаю, как прекраснолицо, что к снегу обращаешь ты.

Проходим мы по белому двору,прохожих мимо, с выраженьем дерзким.С лицом таким же пристальным и детским,любимый мой, всегда играй в игру.

Поддайся его долгому труду,о моего любимого работа!Даруй ему удачливость ребенка,рисующего домик и трубу.

Зимний день

Мороз, сиянье детских лиц,и легче совладать с рассудком,и зимний день – как белый лист,еще не занятый рисунком.

Ждет заполненья пустота,и мы ей сделаем подарок:простор листа, простор холстамы не оставим без помарок.

Как это делает дитя,когда из снега бабу лепит, —творить легко, творить шутя,впадая в этот детский лепет.

И, слава Богу, всё стоиттот дом среди деревьев дачных,и моложав еще старик,объявленный как неудачник.

Вот он выходит на крыльцо,и от мороза голос сипнет,и галка, отряхнув крыло,ему на шапку снегом сыплет.

И стало быть, недорешенудел, назначенный молвою,и снова, словно дирижер,он не робеет стать спиною.

Спиною к нам, лицом туда,где звуки ждут его намёка,и в этом первом «та-та-та»как будто бы труда немного.

Но мы-то знаем, как великтруд, не снискавший одобренья.О зимний день, зачем велишьработать так, до одуренья?

Позволь оставить этот труди бедной славой утешаться.Но – снег из туч! Но – дым из труб!И невозможно удержаться.

«Жила в позоре окаянном…»

Жила в позоре окаянном,а всё ж душа – белым-бела.Но если кто-то океаноми был – то это я была.

О, мой купальщик боязливый!Ты б сам не выплыл – это яволною нежной и брезгливойна берег вынесла тебя.

Что я наделала с тобою!Как позабыла в той беде,что стал ты рыбой голубою,взлелеянной в моей воде!

Я за тобой приливом белымвернулась. Нет за мной вины.Но ты в своем испуге бедномотпрянул от моей волны.

И повторяют вслед за мною,и причитают все моря:о, ты, дитя мое родное,о, бедное, – прости меня.

«О, мой застенчивый герой…»

О, мой застенчивый герой,ты ловко избежал позора.Как долго я играла роль,не опираясь на партнёра!

К проклятой помощи твоейя не прибегнула ни разу.Среди кулис, среди тенейты спасся, незаметный глазу.

Но в этом сраме и бредуя шла пред публикой жестокой —всё на беду, всё на виду,всё в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!Ты не прощал мне очевидностьбесстыжую моих потерь,моей улыбки безобидность.

И жадно шли твои стаданапиться из моей печали.Одна, одна – среди стыдастою с упавшими плечами.

Но опрометчивой толпегерой действительный не виден.Герой, как боязно тебе!Не бойся, я тебя не выдам.

Вся наша роль – моя лишь роль.Я проиграла в ней жестоко.Вся наша боль – моя лишь боль.Но сколько боли. Сколько. Сколько.

«Смотрю на женщин, как смотрели встарь…»

Смотрю на женщин, как смотрели встарь,с благоговением и выжиданьем.О, как они умеют сесть, и встать,и голову склонить над вышиваньем.

Но ближе мне могучий род мужчин,раздумья их, сраженья и проказы.Склоненные под тяжестью морщин,их лбы так величавы и прекрасны.

Они – воители, творцы наук и книг.Настаивая на высоком сходстве,намереваюсь приравняться к нимя в мастерстве своем и благородстве.

Я – им чета. Когда пришла пора,присев на покачнувшиеся нары,я, запрокинув голову, пила,чтобы не пасть до разницы меж нами.

Нам выпадет один почёт и суд,работавшим толково и серьезно.Обратную разоблачая суть,как колокол, звенит моя серёжка.

И в звоне том – смятенье и печаль,незащищенность детская и слабость.И доверяю я мужским плечамнеравенства томительную сладость.

«Так и живем – напрасно маясь…»

Так и живем – напрасно маясь,в случайный веруя навет.Какая маленькая малостьнас может разлучить навек.

Так просто вычислить, прикинуть,что без тебя мне нет житья.Мне надо бы к тебе приникнуть.Иначе поступаю я.

Припав на желтое сиденье,сижу в косыночке простойи направляюсь на съеденьетой темной станции пустой.

Иду вдоль белого кладбища,оглядываюсь на кресты.Звучат печально и комичношаги мои средь темноты.

О, снизойди ко мне, разбойник,присвистни в эту тишину.Я удивленно, как ребенок,в глаза недобрые взгляну.

Зачем я здесь, зачем ступаюна темную тропу в лесу?Вину какую искупаюи наказание несу?

О, как мне надо возродитьсяиз этой тьмы и пустоты.О, как мне надо возвратитьсятуда, где ты, туда, где ты.

Так просто станет всё и цельно,когда ты скажешь мне словаи тяжело и драгоценноко мне склонится голова.

«Из глубины моих невзгод…»

Из глубины моих невзгодмолюсь о милом человеке.Пусть будет счастлив в этот год,и в следующий, и вовеки.

Я, не сумевшая постичьпростого таинства удачи,беду к нему не допуститьстараюсь так или иначе.

И не на радость же себе,загородив его плечами,ему и всей его семьежелаю миновать печали.

Пусть будет счастлив и богат.Под бременем наград высокихпусть подымает свой бокалво здравие гостей веселых,

не ведая, как наугадя билась головою оземь,молясь о нём – средь неудач,мне отведенных в эту осень.

Женщины

Какая сладостная властьдвух женских рук, и глаз, и кожи.Мы этой сладостию всластьдавно отравлены. И всё же —

какая сладостная властьза ней, когда она выходити движется, вступая в вальс,и нежно голову отводит.

И нету на неё суда!В ней всё так тоненько, и ломко,и ненадёжно. Но всегдаказнит меня головоломка:

при чём здесь я? А я при чём?Ведь было и моим уделомне любоваться тем плечом,а поводить на свете белом.

И я сама ступала вскользь,сама, сама, и в той же мереглаза мои смотрели вкосьи дерзость нравиться имели.

Так неужели дело в том,другом волненье и отваге,и в отдалении глухом,и в приближении к бумаге,

где все художники равныи одинаково приметны,и женщине предпочтенывсе посторонние предметы.

Да, где-то в памяти, в глушидругое бодрствует начало.Но эта сторона душимужчин от женщин отличала.

О, им дано не рисковать,а только поступать лукаво.О, им дано не рисовать,а только обводить лекало.

А разговоры их! А страстьк нарядам! И привычка к смеху!И всё-таки – какая властьза нею, выходящей к свету!

Какой продуманный чертёжлица и рук! Какая точность!Она приходит – и в чертогкаморка расцветает тотчас.

Как нам глаза ее видны,как всё в них темно и неверно!И всё же – нет за ней вины,и будь она благословенна.

Зима

О жест зимы ко мне,холодный и прилежный.Да, что-то есть в зимеот медицины нежной.

Иначе как же вдругиз темноты и мукидоверчивый недугк ней обращает руки?

О милая, колдуй,заденет лоб мой сновацелебный поцелуйколечка ледяного.

И всё сильней соблазнвстречать обман доверьем,смотреть в глаза собаки приникать к деревьям.

Прощать, как бы играть,с разбега, с поворота,и, завершив прощать,простить еще кого-то.

Сравняться с зимним днем,с его пустым овалом,и быть всегда при нёмего оттенком малым.

Свести себя на нет,чтоб вызвать за стеноюне тень мою, а свет,не заслоненный мною.

Болезнь