Страницы моей жизни - Франсуаза Саган

И действительно, когда перечитываешь «Сигнал к капитуляции», то обнаруживаешь в романе некий вызов, апологию одиночества, преходящего мгновения, чувственности, которая могла показаться вызывающей. Интересно, могла ли я поступить, как Люсиль? Нет, я в этом не уверена. Я бы попросила денег у Шарля, но потом осталась бы с ним. (Я не люблю такого рода долги.) И главное, бросила бы Антуана значительно раньше, поскольку не могла бы рассказать ему, что делала целый день, не попав впросак. Потому что суть любви – в стремлении соучаствовать во всем, что происходит с близким тебе человеком, в желании посвятить ему свою жизнь и, если надо, изменить ее. Меня захлестнула бы волна смутных, сдавливающих горло переживаний, но той силы, той веры в себя, которые отличают Люсиль, во мне бы не нашлось, хотя сомнения моей героини мне иногда понятны. Когда я писала эту книгу, мне было тридцать лет; но, кроме этого, – ничего общего с женщиной того же, бальзаковского, возраста. Итак, роман «Сигнал к капитуляции» показался мне более многоплановым, зрелым, более глубоким и увлекательным, чем предыдущие книги.

С 1965 по 1968 г. я, по-видимому, ничего не написала. Полагаю, что это был бурный период, как в моей личной, так и в писательской жизни. К моему глубокому сожалению, Жюльяр скончался в тот день, когда родился мой сын. Впоследствии мне пришлось плыть по течению в компании издателя по имени Нильсен; он возглавлял издательство «Пресс де ла Сите» и к литературе был совершенно равнодушен. Мы поссорились из-за этого, и я решила объявить забастовку, не участвовать в рекламной кампании вокруг моей следующей книги, не давать интервью, забыв при этом, что, если издатель зарабатывает тридцать франков на каждом экземпляре книги, я сама зарабатываю двадцать. Итак, я уехала в деревню, а тираж моей книги составил лишь четвертую часть от обычных моих тиражей. Что явилось для меня прекрасной демонстрацией могущества прессы, если я его недооценивала.

В дальнейшем я не смогу упоминать критиков, следивших за моими первыми шагами в литературе: Руссо, Анрио, Кампа, Кантера не стало, а те, кто пришел им на смену, были больше склонны к самолюбованию, нежели к чему-то другому, они предпочитали подробно рассказывать о своем восприятии книги, а не о ее сюжете. Перемены часто оборачивались потерей для меня. Мне казалось, что мои просвещенные и мудрые «старые дядюшки» посредством своего буржуазного здравомыслия и учености дали мне больше, чем категоричные молодые критики моего поколения. Хотя, по сути, их оценки в какой-то мере совпадали: «Очаровательно, но могла бы писать и лучше. Добротные персонажи, но стиль халтурный» и т. д, – и, по правде говоря, нередко были справедливы.

Откуда вдруг взялось определение «мудрые и просвещенные старые дядюшки», о которых я говорю? Один из моих двоюродных дедушек жил в деревне, у него был кабан, которого он приручил и хотел научить танцевальному па «кейк-уок». Этот дедушка всю свою жизнь провел в Коссе, волочась за женщинами трех поколений. Что, разумеется, не свидетельствует о склонности к размышлению. Что же касается моих родных дядюшек, то они отдали дань благоразумию лишь после сорока лет, когда семья уже не ожидала этого от них…

У моего отца не было брата, но были две сестры, одаренные и чувствительные натуры, которых мне не довелось застать в живых. Одна из них покончила с собой. Другая умерла слишком молодой. Мой отец, воспитанный исключительно женщинами, терпеть не мог мужчин, тем более своих зятьев, этих воров. Когда мои мужья или муж моей сестры приходили к нему обедать – отдельно, разумеется, – он бросал на них презрительные и унылые взгляды, говорил с подчеркнутым и явно наигранным высокомерием, а если был в плохом настроении – со столь откровенным раздражением, какого никто не мог ожидать. Он смотрел на них, как на пятна на скатерти, как на внезапно явившихся слуг, которых моя мать должна была заметить и прогнать от его стола. Но поскольку она этого не делала, он бросал на нее злые и гневные взгляды, которые поначалу она пыталась разгадать, а затем совсем перестала ими интересоваться. Нужно сказать, что и его отец, мой дед по отцовской линии, которого я никогда не видела, был таким же раздражительным, как его сын. В течение тридцати лет, например, он сидел в своем любимом кресле, которое было ничем не лучше других, и, чтобы в его отсутствие это кресло никто не посмел осквернить, решил подвешивать его к потолку при помощи особой системы блоков, замка и ключа, с которыми никогда не расставался. Уходя на завод – рано утром и сразу пополудни, – он поднимал свое кресло к потолку и там закреплял его. А по возвращении опускал и наслаждался им от души. Моя бедная бабушка принимала своих близких друзей и просто знакомых под этим «дамокловым креслом» и давала самые сумбурные объяснения. Десять лет спустя она произносила лишь одно: «Это Нестор… когда он… возвращается…», как будто речь шла о чем-то вполне естественном. Короче, подобная наследственность вряд ли научила бы меня понимать, что такое настоящая жизнь и настоящая мудрость. Но пора кончать с семейными преданиями, пока, увлекшись, я не открыла читателю ужасных тайн семейств Лобар и Куарез, моих предков по прямой линии.

«Ангел-хранитель»

Должно быть, я не очень осознавала обличительную подоплеку романа «Сигнал к капитуляции», восхвалявшего легкие отношения и лень, ибо мне самой понадобилось три года, чтобы после выхода книги восстановить силы, три года, в течение которых я, видимо, резвилась, попусту, как обычно говорят, теряя время. Роман «Сигнал к капитуляции» вышел в 1965 году. А продолжение – в хронологическом порядке – в 1968-м. Это был «Ангел-хранитель», роман, который я предоставила его судьбе, подобно тому, как пустили колыбель Моисея по течению Нила. Итак, «Ангел-хранитель» появился почти незаметно, без поддержки прессы и службы прессы (церемония, которая заключается в следующем: автор пишет дружеское посвящение на ста-двухстах экземплярах своего произведения, и их посылают непосредственно критикам, важным персонам и т. д.). «Ангела-хранителя» я вновь открыла для себя в последние дни. Эту книгу до сих пор все еще покупают люди, не знавшие прежде о ее существовании, путешественники, обнаруживающие ее в вокзальных киосках, подростки – у Жибера, в карманном издании, или в магазине «Книги», где продается великолепный сборник, совсем недавно выпущенный моим бывшим мужем Ги Шёллером. Зато люди кино – от Симоны Синьоре до Элизабет Тейлор, от Клода Шаброля до Джозефа Лузи и т. д. – мечтали о фильме по этому роману. Увы, мой тогдашний агент сразу продал права на экранизацию кинокомпании «Фокс» на таких абсурдных условиях, что для отзыва их пришлось – или пришлось бы – заплатить упомянутой «Фокс» в три раза больше, хотя за тридцать лет эта кинокомпания так ничего и не сделала для осуществления проекта.

Короче говоря, это история хрупкой женщины, оберегающей свою свободу, но нуждающейся в поддержке мужчины, она работает в Голливуде, пишет сценарии к пышным кинопостановкам, над которыми сама и смеется. Однажды вечером в сопровождении поклонника по имени Поль она возвращается домой на машине и совершает наезд на красивого молодого человека, который теряет сознание. Она привозит его к себе домой, где он, несмотря на протесты Поля, и поселяется безо всяких задних мыслей. Чтобы развлечь жильца, хозяйка рассказывает ему о своей жизни и поначалу не замечает связи между своими рассказами и последующим исчезновением людей, причинивших ей боль. Когда она поймет, будет уже поздно выдавать его. И вместе с тем невозможно выгнать, поскольку он делает все это для того, чтобы понравиться ей и отомстить за нее.

Конец романа довольно смехотворен, впрочем, как и вся книга, действие которой происходит в сверкающем и беспощадном сердце Голливуда. Эту книгу я писала в неотапливаемой столовой родного дома, где провела детство, в департаменте Ло, писала, попивая вместе с сестрой Сюзанной ореховую настойку. Я прочитала ей первую главу, и она ей так понравилась, что Сюзанна заставила меня каждый день писать продолжение и каждый вечер читать его ей, поэтому я вынуждена была работать. Книга была написана за один месяц, восхитительный месяц, который мы провели под холодным осенним солнцем, собирая грибы; сестра стряпала изысканные блюда, а я в это время изобретала отвратительные убийства. Это был прекрасный месяц, и читатели книги, судя по всему, пришли от нее в восторг.

Ну вот я и замурлыкала от удовольствия, хотя должна была бы возмутиться: маленький детектив, написанный за месяц «спустя рукава», оказался предпочтительнее романов, над которыми я билась месяцами! Но уже давно я не верю ни в заслуги, ни в усилия, по крайней мере, в сфере искусства. Ведь всегда в качестве поразительного примера можно привести Стендаля, за три недели написавшего в одном итальянском городке «Пармскую обитель», – такой пример собьет спесь с кого угодно.